Миша прошлёпал назад в ванную и через пару минут вернулся уже одетый в белые трикотажные боксеры. Он бросил на пол тряпку, которую держал в руке, и ногой начал таскать её по мокрому полу. Неожиданно он замер, нахмурил брови и задумчиво произнёс:

– Так Гурин – это же тот козёл московский, продюсер, к которому Алка сдрыснула.

Последнее слово Мишкиной тирады слегка покоробило Рому, но он не стал акцентировать на этом внимание. Сейчас его голова была заполнена уже не мыслями о девушке, а наглым покушением на его творчество, и это было для него куда важнее. Он не мог понять, почему Алла это допустила? Наверняка она ничего не знала, и это самодеятельность Гурина, решил он после недолгих раздумий. А если знала? Но тогда это даже не предательство, а мерзкая подлость! Гадливое, тошнотворное чувство вызревало в глубине души Романа, словно он держал в руке что-то покрытое слизью и источающее смрад. Нет, оставлять это просто так нельзя. Да он и не будет.

– Гурин, говоришь? – злобно выдавил он из себя.

– А я предлагал ему ноги узлом завязать. А ты – нет, пусть Алла попробует! Ну что, попробовала?!

– Миха, ты можешь фигню не нести?! Ну завязал бы ты узлом, и что?! Не он, так другой! Главное, что она туда сама рвалась!

– Так всем бы и завязали.

– Всем?!

– Ну, не всем, да всем и не надо. Когда бы пару-тройку в ремонт отправили, остальные бы сразу задумались.

– А с ней – что?!

– Да ничего! Ребёнка заделал бы, и пусть им занимается.

– Я смотрю, ты прямо семейный психолог. Что же ты своей не заделал?

– Не успел, – нарочито грустно вздохнул Миха и лукаво подмигнул Роме. – А вообще, ну их, баб! Один головняк. Одним словом, чемодан без ручки.

– Это как?

– И нести тяжело, и бросить жалко.

– Тупая логика, быдловская, – отрубил Рома.

– Может быть, – задумчиво протянул Миха, поднял с пола тряпку и удалился в ванную.

Рома завалился на диван, заложил руки за голову и уставился в потолок. Он пытался сообразить, что со всем этим делать, и не находил выхода. С одной стороны, можно попытаться устроить скандал, с другой – Гурин продюсер Аллы и всё это прямо отразится на ней. Но ведь это она начала, её вина! Рома окончательно убедил себя в этом, нашёл виновника, и теперь Алла представала для него несколько в другом свете. Наверное, она всё-таки запуталась, решил он наконец. Но он вызволит её из этой паутины.

В гостиной появился Миша, уже одетый в джинсы и толстовку.

– Ты, может, свалишь с моего дивана? А то у меня уже ноги гудят.

Мишка частенько задерживался здесь допоздна и оставался на ночь. У него была своя однушка, доставшаяся от бабули, но Рома не возражал против его нахождения в квартире и нередко Миха тусил у него по нескольку дней. Это было давней традицией, ещё со времён, когда они остались вдвоём с братом, и прерывалось только на те месяцы, пока здесь жила Алла, поэтому диван в гостиной, на котором сейчас лежал Рома, Миха считал по праву своим. Тяжело вздохнув, Рома поднялся и переполз в глубокое кресло рядом с журнальным столиком. Друг моментально рухнул на освободившееся место, закинул руки за голову и с удовольствием потянулся.

– Эх, помню, как мы всей шоблой пёрли этот диван в квартиру. Вот были времена!

Рома на секунду отвлёкся от своих мыслей и подозрительно уставился на своего друга.

– Ты гонишь. Как вы, сопляки, его могли переть? Вам тогда было по…

– По четырнадцать, – подсказал Миха. – Ты малолетка был, а нам твой батя по пузырю пива пообещал. Так мы его в момент до третьего этажа допёрли.

– Батя… вам… салабонам… пиво? Не чеши!

– А чё? Мы тогда уже потихоньку квасили. Он не одобрял, но пиво иногда разрешал, а вот за курево… Помню, Игорька прихватил с пачкой «Мальборо», так всю ему в рот и затолкал. У Игоря на морде неделю синяки не сходили – там, где батя пальцами за челюсть держал, и жрать было больно.

– А тебя не гоняли, что ли? – возмущённо спросил Роман, которому почему-то стало обидно за брата.

– Почему, гоняли. Меня отец тоже воспитывал. Правда, у него возможностей было меньше, он же, помнишь, у меня с протезом. Дома, правда, без протеза, на костыле ходил, так он меня этим костылём, куда попадёт… Догнать только не мог. А больше всех Гога своего боялся, или уважал. Сейчас уж не разберёшь, но слова против никогда не говорил. Да он и сейчас его слушает.

Миха впервые пустился в подобные откровения, и Рома удивлялся, почему они раньше никогда об этом не говорили. Он представил своего отца, запихивающего в глотку Игоря пачку сигарет, и зябко передернул плечами. Он тоже, по детству, и покуривал со школьными друганами, и пиво в кафешке попивал, но его никогда и пальцем никто не трогал. Конечно, наказывали, отбирали гитару, мама огорчалась, вела с ним профилактические беседы, а он обещал – но потом его снова тянуло вкусить взрослой жизни. Это стало походить на замкнутый круг, но вдруг мамы не стало, и когда они остались вдвоём с братом, Роман понял, что вот уже и наступила взрослая жизнь. За ним никто не следил и все атрибуты взрослости – выпивка, курение – стали вдруг доступны, но не так интересны. Игорь, видимо усвоив урок родителя, а может увлёкшись спортом, так и не стал курить, а он сам… тоже как-то не втянулся. Не было примера, а скорее всего – не хотел огорчать маму. Он очень скучал по ней, и ещё долго после ее смерти мама незримо оставалась рядом.

Рома смотрел на растянувшегося перед ним громилу и не мог представить его пацаном, которого отец дубасит костылём. Он, конечно, помнил ватагу друзей брата, их было семь или восемь, но только трое задержались в этом городе и сохранили верность мальчишеской дружбе. В его памяти они остались именно ватагой, дружной толпой, без лиц и отличительных особенностей. Да они и были одинаковые, как на подбор: крепкие, шумные, огромные. А может, это ему тогда так представлялось, и они были обыкновенными мальчишками, только старше его, сильнее, и потому казались великанами?

Рома вновь перевёл взгляд на мощное тело, которое с трудом умещалось на довольно широком диване, и мысленно усмехнулся. Он помнил, что соседи за глаза называли их «инкубаторские». Ребята знали об этом, но не обижались. Да, инкубаторские, и что! Из одного района, из одной школы, из одной «качалки». Они даже гордились этим прозвищем. Впрочем, если Миху с Гогой сегодня нарядить в одинаковые шмотки и посмотреть со спины, то они запросто сойдут за братьев – двое из ларца. Только теперь «инкубаторских» остались только трое, и они стали его друзьями, опекунами, а впрочем… скорее братьями. Да, именно братьями – но почему он никогда об этом не задумывался? Рома подтянул колени к груди, обхватил их руками и почувствовал себя неловко за то, что постоянно ругал Миху, отвязывался на него. А ведь получается, он для него сейчас едва ли не самый близкий человек. У отца своя жизнь, они редко видятся, и с ним вряд ли получится разговор по душам, а вот Мишка… Мишке можно доверить всё.

Звонок в дверь прозвучал так неожиданно, что Рома, дёрнувшись всем телом, едва не свалился с кресла. Миша тяжело перевернулся на бок и вопросительно посмотрел на него, затем перевёл взгляд на часы, висящие над телевизором, и скорчил недовольную мину.

– Кого там, интересно, принесло? Что за полуночники?

Рома тоже автоматически взглянул на стену – первый час ночи – и жестом остановил друга, который начал приподниматься с дивана.

– Лежи, я открою. Наверное, соседям опять что-то приспичило.

В подъезде жило несколько одиноких стариков, которые помнили Рому еще мальчишкой. Когда нужна была помощь или услуги водителя, они нередко будили его и в более позднее время. Он никогда не бурчал, не выказывал недовольства, если нужно было сгонять в дежурную аптеку, отвезти кого-нибудь в больницу или встретить «скорую».

Выбравшись из кресла, Рома сунул ноги в тапки и побрёл к двери. Миша вздохнул, тяжело поднялся с дивана и потащился следом.

– Кто там?

– Мне Игоря Терехова, – услышал он из-за двери мужской бас, и его рука, потянувшаяся было к замку, зависла в воздухе.