Когда слабосильные, больные с похмелья «указники»[46], уныло матерясь и толкаясь бестолково, тащат неживого к «КамАЗу», организованному гаишниками, в кузове которого – крупный щебень.

Когда в морге санитар Валера, стодесятикилограммовый, навалившись на край стола, начинает пилить трупу череп.

Постижение жуткой неэстетичности комплекса обязательных мероприятий вокруг умершего, в которые вовлекаются люди чужие, равнодушные или нездорово жаждущие интересного, останавливало меня от самоубийства в минуты душевных кризисов.

В университете на практических занятиях по судебной медицине нас обязывали присутствовать на вскрытии. Без этого зачет не ставили. Тогда прикосновение к запредельному ввергло меня в шок. Яркий свет, белый кафель, капающий без умолку кран. Голые тела на секционных столах, на одном— сразу два, самые страшные, поломанные в ДТП. Щеголеватый завбюро Евстигнеев, практик с пятнадцатилетним стажем, интеллигентный умница, объясняя, оперся на жёлтую стопу вскрытого на наших глазах трупа. На худой волосатой ляжке которого шариковой ручкой криво, с прописной буквы написано: «иголкин».

Неужели пройдёт короткое время и мою фамилию санитар, сверяясь с листком направления, накарябает сикось-накось у меня на ноге?

Нормальному человеку поверить в такое невозможно.

Со временем на выездах я научился отстраняться от происходящего, залезать в шар. медитировать. «Это не я, это не со мной!» Плохо получалось уходить в астрал, когда гибли детишки. Расчленёнка тоже по нервам дает будь здоров. И ещё когда сильно гнилой в помещении. по полу растекся, кишит юркими белыми опарышами.

Несмотря на пресловутую привычку и систему самозащиты стресс неизбежен. Лекарство от него продается без рецептов, круглосуточно. Действует оно быстро и эффективно, но недолго и со многими побочными эффектами. Особенно для людей, состоящих в зарегистрированном браке с женщинами, получившими высшее гуманитарное образование.

– Это не наш! – процедил сумрачный прапорщик, глянув перевернутому мертвецу в лицо.

Юнкер живо поддакнул:

– Третьего взвода офицер.

У убитого одна щека, правая, усыпана мелкими синими точками. Ею его припечатало к колючей стерне. В прижмуренных глазах убитого мне увиделось удивление.

– Не здесь, господа, левее берите! Ближе к краю! – с приближавшейся гремящей телеги кричал прапорщик Риммер.

Повозкой правил подросток— губастый и лохматый, лет четырнадцати, с недовольной физиономией.

Риммер отвесил ему подзатыльник:

– Чего по самым ухабам, вахлак!

Прапорщик Кипарисов шагал рядом с телегой, держась за ее край. Отрешенно глядел под ноги.

Мы пошли через поле. Мешковатый подпоручик на ходу поддергивал брюки. Ходко шагавший юнкер далеко обогнал остальных.

– Сюда! – махнул рукой. – Нашел! Ромка Шпилевой!

Подпоручик Шпилевой, убитый сразу несколькими пулями в грудь и

в живот, оказался очень тяжелым. Взявшие его за руки и за ноги юнкер с Риммером с первого раза не смогли закинуть тело в телегу, шаркнули об колесо, уронили.

– Помогай, божий человек! – прикрикнул Риммер на Кипарисова.

Я стоял ближе и подхватил Шпилевого за ремень. Машинально отмечая, что труп тёплый, окоченение ещё не наступило.

Втроем мы потихоньку, стараясь не стукнуть, перевалили мертвого на дно повозки. Сапоги Шпилевого грязными подметками шваркнули пацану-вознице по спине. Он отодвинулся на край и пробурчал что-то себе под нос. Винтовку убитого повесил на плечо угрюмый прапорщик.

– Жогин, – сказал ему Риммер, – приклад оботрите! В крови приклад.

А у меня Риммер спросил полуутвердительно:

– Господин штабс-капитан, документы там, остальное хозяйство потом соберём, на погосте?

Я ответил:

– Непринципиально.

Ещё в полусотне метров мы подобрали прапорщиков Коняева и Никифорова. Раненный в шею навылет грузный Никифоров умер не сразу. Видно было по извилистым бороздам, как он полз на коленках, пятная землю чёрными шлепками крови. По щетинистому с ямочкой подбородку успокоившегося на боку прапорщика жадно сновали мухи – жирные и зелёные, деловитые.

Юнкер погнал их прочь:

– А ну!

Я из практики знал, что это пустая трата времени. Работа у насекомых такая.

Прапорщик Риммер вдруг загадочно поманил меня за скирду:

– Господин штабс-капитан, цвай минут.

– Чего? – Я пошел за ним через силу, прихрамывая.

Думая, что надо сесть и перемотать сбившиеся сырые портянки, что изуродую ноги. обезножу.

Когда мы уединились, прапорщик вытащил из кармана брюк горлышко, закупоренное тряпичным кляпом.

– Оросим ливер, а, господин штабс-капитан?

Кадык у меня дернулся и слюна, набежав, заполнила рот. Я поспешно кивнул:

– Насыпайте!

Риммер вывинтил из узкого кармана бутылку со знакомо мутным содержимым. Самогон-вино! Крепко бултыхнул.

– От благодарного населения! Качества, правда, не гарантирую. Подержите, я кружку вытащу.

Я бережно принял бутылку. Последними останками воли удерживаясь, чтобы зубами не выдернуть затычку и не припасть к горлышку.

Нельзя! Мне себя контролировать надо ежеминутно, каждое слово выверять. Сядешь на это дело, не соскочишь![47] У пьяного меня язык, как помело. А мне людей доверили под команду!

С другой стороны, сто граммов с ног не свалят, только улучшат кровообращение и мозговую деятельность. Сто. ну максимум, сто пятьдесят гвардейских и все. Она нэ танцует!

Риммер выкопал в мешке эмалированную кружку, потряс кверху дном, дунул в нее.

– Позвольте! – Он завладел бутылкой, вывинтил тугой кляп и набуровил мне щедро, больше половины.

– Хорош! – сказал я чисто для порядка, когда прапорщик возвращал горлышко в вертикальное положение.

Волнами поплыл непередаваемо густой аромат сивухи. У меня съёжился желудок. С сомнением, зная, что принципиальное решение принято, глянул я в кружку, примеряясь к дозе. В аккурат – сто пятьдесят!

– Ну, господин прапорщик, за нашу победу! – произнёс я бодро и стал крупно глотать теплый, вонючий, скверно очищенный самогон.

Осилив, перевел дух, затряс башкой. Вниз по пищеводу ринулось тепло.

Риммер заботливо сунул пупырчатый зелёный огурец. Я вгрызся в него, перебивая травянистым овощем едкий смрад сивухи. Поотпусти-ло. Перестал дергаться живчик у глаза.

Прапорщик быстро налил себе, очевидно, не зная, что так не принято в обществе уважающих себя людей. И без промедления дернул.

– Набрехала стерва, что на буряке настаивала! – У него выбило слезу.

В девяносто девятом году при обыске в одном адресе – крохотной однокомнатной хрущевке – мы обнаружили три двухсотлитровых бочки браги. В бочках в густой дрожжевой каше плавали газеты «Спорт-экспресс» и местный брехунок «Уездное обозрение», запущенные в ёмкости для забористости. Когда мы стали ведрами сливать обнаруженное добро в унитаз, прикинувшая размер убытков самогонщица, ополоумев, укусила меня за руку.

– Хм, на буряке. – Без остатка, с горьким кончиком вместе прожевав огурец, я умиротворенно потёр грудь.

В тайной надежде, что прапорщик предложит ещё полсотни капель. Удивляясь надуманности своих недавних сомнений. Всё так гладко идет. Как по сливочному маслу!

Риммер отошел в сторонку отлить. И вдруг закричал изумленно:

– Кто здесь такой зарылся?! Вылазь!

Я подошел к нему. Прапорщик, застегивая брюки, ударял ногой в подметку сапога, торчавшего из развороченной скирды, у самого её основания. Сапог дергался под ударами, каблук был на нем неказистый, стесанный. Но никто не вылез.

– Кому говорю, а то – штыком пощупаю! – пригрозил Риммер.

– Живой ли? – усомнился я.

– Живёхонький, – прапорщик перехватил винтовку для удара прикладом.

После выпитого на щеках его неровными пятнами рдел румянец.

Солома зашевелилась, вспучилась и из скирды, кряхтя, стал выбираться человек. Риммер опустил винтовку. Мы оба сделали по шагу назад. Человек оказался военным. Рослый детина в мятой гимнастерке, с одутловатым исцарапанным лицом, буйно-кудрявый, с беспокойными глазами.