Жалко, пеногон мой замечательный у бандитов остался. Пропадёт он впустую. Вряд ли они догадаются, каковы его потребительские качества.

Решив действовать уверенно и не комплексуя, я припахал подвернувшегося во дворе солдатика, по обличью нестроевого, принести воды. И ничего, тот повиновался. Признав, значит, во мне офицера.

Любезный прапорщик предоставил карманное зеркальце, практически новый беличий помазок и бритву в чёрном футляре, который я открыл осторожно. Ни разу я не брился опасной бритвой.

Годах в семидесятых в парикмахерских клиентов ещё брили такими бритвами. Помню, как мастер правил лезвие на кожаном ремне, конец которого крепился к стене. Потом в парикмахерских вымарали такую услугу из прейскуранта. Из-за СПИДа, что ли?

Ла-адно, как-нибудь справлюсь. Инстинкт самосохранения не даст перерезать собственную глотку.

В прямоугольнике зеркальца, которое я приладил в развилке яблони, отразился кусок застиранного бинта, под ним – тёмно-карий глаз. Грустный такой, больной, почти собачий. А ещё – аморфный абрис лица с пористой кожей.

Я проворно взбил пену и с ожесточением намылился, маскируя одутловатую физиономию. Шею, жизненно-важную часть тела, я умудрился не повредить. Но местах в трёх порезался, отчего скулы и подбородок окрасились алым. Верхнюю губу тревожить не стал, решив отпускать усы. Подавляющее большинство здешних представителей мужского пола усаты, следовательно, и мне не стоит выделяться. Это я по фотографиям помню. Исключение – люди англиканизированные (адмирал Колчак) или артисты (Шаляпин Ф. И.).

Кстати, это вторая несбывшаяся мечта моей бывшей жены. Первая – непьющий муж-домосед с фамилией Самоделкин. Даже поняв её несбыточность, она подбивала меня завести усы. Нравились ей усатые мужики. Много раз я принимался за это занятие, чаще в отпуске. Неделю, две выдерживал, а потом сбривал к чертовой матери. Мешаются, в рот лезут, колются. Да и не ахти какие усишки получались.

К концу процесса я понял принцип. Бритву надлежало держать двумя пальцами в месте соединения лезвия с рукоятью. Оптимальный угол наклона лезвия к коже – градусов семьдесят пять.

Когда я умывался, вода между пальцев стекала грязно-розовая, в ошмётках пены.

Баженов посмотрел испуганно.

– Руки дрожат, как с бодуна! – у меня была готова отмазка.

Прапорщик вопросительно поднял брови, а я в очередной раз отругал себя за неистребимый стёб.

Порезы продолжали кровить. В поисках платка я машинально пробежался по заведомо пустым карманам и неожиданно в правом нагрудном наткнулся на листок бумаги. Сложенный вчетверо, поистрепавшийся, мягкий. Извлёк его после того, когда Баженов понёс в хату мыльно-рыльные принадлежности.

В сгибе листка хранились табачные и хлебные крошки. Это был талончик за июньскую зарплату. Девятьсот сорок три целковых чистыми за минусом алиментов и без «кормовых». Компьютерная распечатка с указанием фамилии-имени-отчества и должности. Клочками от талончика, послюнив их предварительно, я заклеил порезы на лице, а сам документ, весьма для меня опасный, порвал и пустил по ветру.

После завтрака – простого, деревенского, плотного – я снова попал в затруднительную ситуацию.

Новый знакомый надумал покурить. Но будучи раненым в правую руку, одной левой скрутить папиросу не мог.

Абсолютно естественным ему было обратиться ко мне:

– Михаил Николаевич, будьте любезны, сверните «козу»!

И протянул портсигар. Я взял, отмечая неожиданную тяжесть предмета (серебряный?) и недоумевая. Зачем крутить, если в портсигаре – папиросы? А-а, «коза» это, очевидно, переиначенное из «козьей ножки». Самокрутка!

Баженов, наблюдая за моими неуверенными телодвижениями, забеспокоился:

– Осторожно, не просыпьте!

И я понял, что внутри плоской серебряной коробочки не папиросы, которые в дефиците, а табак или махорка. Так и оказалось. Тут же в портсигаре за резинкой хранились листки бумаги. По косой линейке судя, нарезанные из ученической тетради.

В армии, на полковых ученьях под Чебаркулем, когда запас сигарет иссякал, мы потрошили старые «бычки», сушили табак и курили самокрутки. Такая гадость, особенно на фоне газетной бумаги, бр-р.

Кажется, положено сыпать табак дорожкой по диагонали листка. Из угла в угол, ага. Теперь проблема в том, чтобы свернуть, не допустив высыпания содержимого. Не тонковато получилось? Заклеивают эту штуку слюной.

Я потянулся языком к бумаге, но вовремя остановился. Вряд ли культурный человек будет курить папиросу, склеенную чужими выделениями.

– Пожалуйста, – вручил неказистое изделие прапорщику.

– Благодарю, – помуслив край бумаги, Баженов привычно скрутил «козу».

А прикуривать он будет от огнива? Новую задачку мне подкинет?

Нет, у прапорщика имелась зажигалка. Самодельная, изготовленная из винтовочного патрона. С первого проворота колёсика он высек искру, воспламенил обгорелый хвостик фитиля и прикурил.

– Вы не курите, господин штабс-капитан?.. – спросил Баженов полуутвердительно.

Очевидно, этим он пытался объяснить моё дилетантское поведение.

Я чуть не ляпнул: «завязал», но успел прикусить язык. Сообразил, что лишу себя удовольствия. Всё равно закурю, не сейчас, так потом. И как будет выглядеть подобная непоследовательность? Неестественно будет выглядеть.

– Балуюсь иногда, – ответил я и принялся за сворачивание новой цигарки.

После первой затяжки у меня зазвенело в голове. Кругом всё пошло, против часовой стрелки. То ли от крепости незнакомого табака, то ли последствия ЧМТ сказывались.

– Как вам табачок? – поинтересовался прапорщик.

Мне показалось, что как-то лукаво он поинтересовался. Я стал хуже той пуганой вороны.

– Ничего.

– И только? – с обидой (тут я не ошибался) переспросил Баженов. – Вот что значит, вы не ненастоящий курильщик, Михаил Николаевич. Асмоловский!

– Неужели! – воскликнул я, по гордому восклицанию прапорщика понимая, что угощают меня элитным куревом.

Баженов принялся рассказывать, при каких обстоятельствах удалось ему отовариться довоенной продукцией, причем по смехотворной цене. Но ему помешали. За моей спиной кто-то кашлянул так, чтобы обратить на себя внимание.

Я обернулся. Передо мной стоял крепыш подпоручик, лейтенант в переводе на привычные мне звания, на погонах – по одному просвету и по две звездочки.

Он принял под козырек, интересуясь:

– Штабс-капитан Маштаков?

– Да-а, а что?

– Прошу следовать за мной! – безапелляционно произнёс подпоручик.

Там, где у женщин находится матка, у меня опустилось. Я встал, чувствуя какими чужими, отсыревше-ватными сделались ноги. Началось…

Я едва поспевал за неразговорчивым подпоручиком. Он шагал споро, придерживая у левого бедра шашку, резко отмахивая свободной рукой. Чётко отдавал честь встречным офицерам. Я, в силу отсутствия головного убора, ограничивался невнятными кивками.

Спросить, куда мы направляемся, я не решался. Очевидно, для разбирательства. Ко мне назрели вопросы.

«А ты думал – дурачком отойти? С блаженным прапорщиком Баженовым в купальне асмоловским табачком раскумариваться?»

Но конвоируемому не позволено идти сзади конвоира. Это мне доподлинно известно из служебного опыта. Значит, я не арестован? Не задержан? Меня не подозревают пока?

Или спутник мой руководствуется принципом: «Куда он денется с подводной лодки»?

Хотя вдарить ему по кумполу, отнять наган и нырнуть меж плетнями в переулок я могу вполне.

Шея у подпоручика мужественная, подбритая аккуратной скобкой, с выпуклым коричневым зернышком родинки над воротом.

Он не знает, что мне некуда бежать, что я в их ареале обитания, как диплодок недовымерший… Значит, не опасается, за недруга не считает.

Не то. Не так. Миша, сосредоточься. Какой ты части? Отдельного полка князя. Почему князя? Нет, полк слишком крупная единица, каждый наперечет. Какие бывают части? Отдельный отряд какой-нибудь, а? Не годится, не годится. Середина девятнадцатого года на дворе, время партизанщины прошло. Хотя Шульгин Василий Витальевич в воспоминаниях писал, что даже в начале двадцатого года засилье всяческих отрядов у добровольцев было. Так это где было? В Одессе. Пусть будет отряд!