Он был взвинчен. Напряжён всем телом, как струна. Он был змеёй, которую загнали в угол, готовый нападать и отбиваться. Слишком много эмоций за один миг, несвойственных его характеру.

— Не я его палач… И не мне ходить теперь в храм и сжигать благовонья, — снова ироничный смешок. Его изящный, точёный силуэт преобразился в сгорбленный, казалось бы, за секунду.

— Забыл, с кем разговариваешь, щенок?

— Я всё знаю. Он рассказал мне, прежде, чем уйти, — в голосе яд. Яда в горле так много, что, кажется, Орочимару готов и сам сгинуть во тьме. — Поразительно дальновидный поступок для такого идиота, как он.

Третий молчит. Не моргает, кажется, что и не дышит.

Сказать нечего. Теперь, в ловушке чувствует себя именно он. Орочимару наклоняется, придвигается еще ближе, так, чтобы их взгляды оказались на одном уровне. Безумные глаза. Глаза змея. И они оба, будто оказались в чьем-то запретном гендзюцу. Плавятся стены и разум.

— Любимый ученик, так ведь? Я бы спросил, какого это…? Но Вам не впервой таким промышлять, — снова смех. Болезненный. Изуродованный. Ненормальный.

Темноты слишком много, и плевать, что рассвет наступил не так давно. Отражение в зеркале, которое висит в коридоре изуродовано.

— Доброго дня, Хокаге Сама, — всё еще звенит где-то там на задворках.

Орочимару не помнит себя, когда покидает резиденцию Хокаге. И ощущение такое навязчивое, токсичное в груди, будто он оказался в тесной коробке, из которой просто нет выхода.

Цунаде ни с кем не идёт на контакт. Она, как поломанная вещь без жизни и у нее руки ледяные. Взгляд мёртвый. Она никого перед собой не видит. Она могла бы застыть в одной позе и просто не двигаться несколько часов, как мраморное изваяние.

Она держалась очень долго. Целых два месяца поисков Джирайи в горах. Мучительного ожидания, выгребания обломков.

Она ругалась часто, психовала, срывала свой капризный нрав на многих, но никому не позволяла видеть своих слёз. Пока они все горько не осознали в одно мгновение, что искать больше нет смысла. Джирайи здесь не было. Живого уж точно.

И в этот момент разрушился мир. Разлетелся на осколки. Цунаде погрузилась в небытие, будто оглохла и ослепла. Она просто упала на колени, её перекручивало прямо у всех на глазах. Она задыхалась, сил не было, даже открыть глаза. Она скребла руками, пальцами по земле, как помешанная. Как чокнутая. Внутри темнота и гниль, а она кажется, ослепла.

Это конец. Всё. Хватит.

Не могу дышать. Я просто не могу быть.

Поезд сошёл с рельс. И если после смерти брата она хотя бы как-то цеплялась за жизнь, то сейчас самоуничтожение пошло по накатанной… Невыносимо.

Минато тряс её за плечи, просил очнуться. Она чуть не сломала ему ключицу, когда он пытался поставить её на ноги. Ему пришлось оттаскивать её от этого чертового места. Её мучительный крик пронизывал до костей, словно она раненый зверь. Многим шиноби пришлось не сладко, в попытках утихомирить тот снежный ком, что рос в ней чертовых два месяца.

Дорога до Конохи была, как в тумане. В голове полнейшая пустота. Просто каждый день закат сменялся рассветом. Локация не имела никакого значения.

Что вообще не потеряло для неё цену? Кажется, крошка Шизуне накачала её таблетками, потому что Цунаде ощущала себя овощем. Во рту была противная горечь. Сил не было поднять голову, а желание сдохнуть никуда не делось.

В кабинете Хокаге она видела лишь белую побелку на потолке. Цунаде молчала, когда другие отчитывались по миссии. Иногда окружающим, было непонятно дышит ли она вообще… Никто и никогда не видел её такой, как в эти блядские трое суток.

А ей бы просто дожить до рассвета. Еще раз. И еще один раз. Есть вероятность, что однажды закат её просто добьёт.

Разве бывает настолько больно? Эта фантомная боль в груди, словно кто-то разрезает её ножом на части.

— Мне нужно, чтобы вы не трогали меня несколько месяцев, о большем я не прошу. Никаких миссий. Никаких разговоров, и стуков в дверь, — единственное, что Сенджу произносит, когда они остаются с Хокаге один на один. С нажимом. Она была непреклонна, как сталь.

— Иначе ты уйдешь из деревни с концами? — за её словами сразу последовал очевидный вопрос.

Мужчина не спорит с ней, не пытается вправить мозги. Потому, что Цунаде нужна Конохе. Они зависимы от её медицинских талантов, когда в любой момент снова может разгореться война. Проблема лишь в том, что ей эта блядская деревня больше не нужна…

— Да.

И больше никаких объяснений. Никаких споров и вопросов. За Цунаде закрывается дверь. Женская тень исчезает, как и остатки надежды на то, что всё будет, как прежде. Никогда уже не будет. Н и ч е г о.

Рамка с фотографией падает на пол, стекло разлетается по полу. На войне, ведь было столько смертей, но сегодня прорвало дамбу…

Цунаде исчезает с радаров. Её имя, будто стирается с таблички в приемной госпиталя. Кажется, будто все боятся произнести его вслух. Никто не решается задать вопрос, где она. Да, и разве нужно?

Сенджу пьёт, не просыхая, и такое случается с ней впервые. Когда бутылка становится решением и ответом на любую ситуацию. Выходить за пределы загородного дома Первого Хокаге нет никакого желания. Хочется сдохнуть, загнуться. И больше никаких желаний. Никакого смысла и эмоций.

Она в этих стенах целенаправленно задыхается. Ей не нравится больше смотреть в зеркало. Она не ориентируется в датах. Категорически отказывается видеть различия во времени суток. Просто сидит в шёлковом халате на веранде и заливает в себя очередную бутылку саке, а затем, ей нужно лишь доползти до кровати. Отрубиться.

Алкоголь помогает притупить чувства. Помогает не съехать крышей от ночных кошмаров. В какой-то момент она перестает выходить даже на чертову веранду. Дышать воздухом не хочется.

Ну, а зачем? Зачем, если можно пить прямо в кровати?

Шизуне приходит на четвертый день и умоляет открыть дверь. Проходит час, может два, девчушка не перестает уговаривать, скрестись в дверь.

Цунаде не отвечает. На душе гадко и склизко. Она жалкая и слабая эгоистка. Самая настоящая эгоистка, но сейчас ей плевать на всё. Она тронулась умом от своей потери

Не этому её учили родители и наставники. Не такого жалкого существования желали ей.

Она не может отпустить назойливую мысль о том, что отпустила его тогда. Уж лучше бы она снова переломала ему ребра, чем позволила идти на погибель.

У них могло бы быть всё, но они проебались…. Проиграли свою жизнь в игровых автоматах.

Столько лет потеряно. Столько ошибок и шрамов, которые уже не исправить.

Сенджу ощущает беспрерывное одиночество. Оно пожирает её изнутри каждую долбанную секунду.

Иногда ей кажется, что она слышит голос Джирайи, он шепчет ей на ухо, хрипло просит остановить это безумие. Умоляет так душераздирающе, чтобы она взяла себя в руки. Жила и побеждала за них двоих. Но Цунаде в слезах задыхается, скулит, как побитая собака.

Я не могу тебя отпустить. Просто не могу.

Потому, что если она его отпустит, переступит через это… Что у неё останется?

Лишь только обломки воспоминаний, которые никогда больше не станут реальностью.

На седьмой день, стук в дверь еще более разрушительный. Он стучит прямо по вискам, отбойным молотком прямо по нервам. Он уже на подкорке и Цунаде зажмуривает глаза, прячется под одеяло, надеясь так скрыться от внешнего мира.

Какого хрена? Она просила оставить её в покое. Не трогать больше. Просто дать ей время. Пусть, катится к чёрту, кто бы это ни был…

Она пытается снова провалиться в сон, надеясь, что вскоре эта буря утихнет.

Проходит еще десять минут, но стук такой громкий, будто кто-то желает, чтобы она с ума сошла от болезненной мигрени.

— Если ты сейчас же не откроешь мне дверь, я её просто вышибу, — интонация чёткая, острая, как лезвие и от этого знакомого голоса прошибает холодный озноб.

Сенджу вздрагивает и резко открывает глаза. Желание заснуть стирается за мгновение… Противно сосет под ложечкой, будто её застали врасплох, будто бы она сейчас стоит обнаженная на середине улицы…