– Дуня, принимай дорогих гостей, – прокричал с порога Дмитрий, – мельница наша, а посему, гуляем. Садись, братва. Кузя, наливай, дорогой мой человек.
Кузьма со всего размаха махнул четверть на середину стола, едва не разбив её и не улетев под стол от приданной инерции хилому телу, но вовремя подхваченный Пановым, попал точно на скамейку.
– Спасибо, Вася, в-в-ввек не забуду, – заикаясь, пролепетал уже изрядно пьяный Кузьма, – наливай, туды-растуды, её корешка. Митрий, запевай.
– Когда б имел златые горы и реки полные вина, – густым басом затянул Дмитрий.
– Все отдал бы за ласки взоры, что б ты владела мной одна, – подхватили Кузьма с Василием, и песня покатилась вдоль улицы, заставляя прислушиваться не только случайных прохожих, но и бегающих вдоль села собак, сбивая их с намеченного ритма.
Когда Мишка с Семёном вернулись домой, там уже стоял дым коромыслом в прямом и переносном смысле. В сизых слоях стелящегося по кухне дыма, сидели три пьяных мужика и что-то друг другу пытались доказать, причём говоря одновременно и, как ни странно, все отлично понимая. Семка проскользнул в другую комнату, а Мишка взял с печки книжку и ушёл на сеновал. Обмывка мельницы закончилась уже глубокой ночью. Кузьму унесли домой сыновья, а Василия положили вместе с Дмитрием на полу. Так они и спали до утра, довольные сами собой и друг другом.
Проснулись они от треска поленьев в печи. Дуня возилась за столом, меся тесто для пирогов. Она искоса посмотрела на очнувшихся мужиков и только усерднее заработала руками.
– Ну, сват, спасибо за угощение, – просипел Василий, разглядывая заплывшими глазами Дмитрия.
– Щас полечимся, – поднялся Дмитрий, – Дуня, сообрази нам по-маленькой, Василия Ильича поправить надо.
– Вон возьми под шестком, – не отвлекаясь от теста, недовольно проговорила Авдотья.
Дмитрий, погремев чугунами, вытащил бутылку водки, достал стаканы и налил себе и Панову по половине.
– Давай, Вася, помянем вчерашнее беспутство.
Друзья выпили и долго морщились, пока целебный эликсир не растёкся по их больному организму блаженным теплом и не просветлил затуманенные головы.
– Вот теперь и жить можно, – произнёс Василий, – все, Митя, мне пора. А ты давай мельницу обихаживай. Этот Новик её в хлам превратил, мясоед недоделанный. Пока.
Дмитрий остался сидеть один. Он налил себе ещё немного вина, выпил и задымил папиросой. Авдотья к тому времени уже сажала пироги в готовую печь, предварительно разбив кочергой угли. Она уже отдоила коров, управилась и с остальной скотиной. Мишка с Семёном уехали за очередной партией глины.
– Митя, ты слышал, что сельсоветские удумала? – спросила Авдотья.
– Что они могут удумать, у них нет ни пса, одни лозунги, – ответил Дмитрий.
– Хотят отвести всю землю за рекой, а на днях обещали трактор пригнать. Вся голытьба ночью в сельсовете заседала.
– А ты откуда знаешь?
– Миша гулять ходил. Баял, что Фёдор Рогозин агитацию проводил. Статью какую-то читал об…, – Авдотья задумалась, вспоминая слова сына, – укреплении деревни и какой-то смычке с городом.
– Пусть укрепляют, а у нас свои заботы, – вставая, сказал Дмитрий, – я к Новикову, надо за мельницу заплатить и бумаги написать.
3
В селе к тому времени уже оттопили печи. Холодный туман висел над речкой как вата на новогодней ёлке. По шаткому мосту устало шагал парень в короткой кавалерийской шинели и кожаной кепке, чудом висящей на затылке. Дойдя до окраины села, он свернул в огороды и напрямую, петляя между грядок и перелезая через плетни, подошёл к крытому соломой двору покосившейся избёнки. Не сбавляя хода, он пинком открыл калитку и вошёл в дом, по пути чуть не сбив старушку, пристраивающую ведро под козу.
– Куда прёшь, оглашённый?! – неожиданным басом прокричала старушка, заново пристраиваясь к козе, – прошляются всю ночь неизвестно где, потом носятся с закрытыми глазами. Лучше бы на мельницу съездил. В доме, который день муки ни крошки.
В избе парень скинул шинель, повесил кепку на вбитый в стену гвоздь и сел за стол. У печи, опершись на ухват, стояла женщина и смотрела на него, не скрывая любопытства.
– Дай чего-нибудь перекусить, мама, – попросил парень, – второй день не емши мотаюсь.
– Ты, Федя, видно с печки недавно брякнулся, – бросив ухват и уперев руки в бока, со злостью проговорила Аксинья, мать Фёдора Рогозина, самого ярого активиста на селе, – я печку только для вида топлю. Ставить в неё уже который день нечего.
– Ничего, мама, скоро по-новому заживём, – Фёдор встал и сам достал кринку молока и миску с огурцами, – я в Посаде был. Новую установку дали нам. Коммуну организовать. Землю завтра приедут нарезать.
– Ну-ну, давай-давай, только пока ты энту жизнь налаживаешь, мы ноги протянем. Глядишь, и земля пригодится, – мать снова взяла ухват, достала из печи чугунок и налила в деревянную миску пустых щей из свежей капусты, – поешь хоть, сущий шкилет, а не парень. Кто за такого пойдёт, разве только Дунька хромая, да и то большой вопрос.
Фёдор проворно заработал ложкой, не обращая внимания на материны упрёки, к которым давно уже привык. Он полгода как пришёл с гражданской войны. След от деникинской шашки до сих пор не давал покоя. Была зима двадцать четвёртого года, когда он сошёл с поезда в Посаде. На вокзале сновали люди с котомками, чемоданами, отталкивая друг друга и протискиваясь в забитые вагоны. Фёдор протиснулся сквозь толпу и вышел на маленькую площадь, где стояли подводы, в надежде найти попутную, но земляков в этот день не было. Тогда с тощей котомкой за плечами, опираясь на шикарную палку, Фёдор направился в свою родную деревню пешком. Санный путь вёл через голую степь. Студёный ветер продувал тонкую шинель, добираясь до тела, а путь предстоял неблизкий. На его счастье по дороге ехал сосед Демид Захаров на лошади, запряжённой в сани.
– Никак Федька. Ты откуда такой нарядный, – Захар остановил лошадь, – прыгай в сани, да вон тулуп возьми, укройся. А мы думали, сгинул ты, мать все глаза проглядела, тебя ожидаючи. Чего с палкой то ходишь, для форсу или ещё чего?
– После госпиталя, дядя Демид. Как там, в селе, чего новенького?
– Да чего у нас нового, почитай ничего. Власть сменилась, а толку чуть. Как жили до революции, так и живут до сих пор. Кто был зажиточным, зажиточным и остался, а кто по миру бегал, так и бегает до сих пор. Вот взять меня, к примеру. Я до революции свой надел обрабатывал, хрип гнул, подати платил. Царя скинули. Объявили, что настала власть крестьянская да ещё рабочая в придачу. Должно быть мне какое-то послабление, али нет? Вроде бы должно, но на деле оказывается хрен тебе, никакого послабления не видать. Как пахал я свою десятину, так и пашу до сей поры. Как платил налог, так сейчас ещё больше платить стал. Приехали давеча солдаты с ружьями, все зерно подчистую у меня и выгребли. Это как понимать? Ты вот, к примеру, воевал за эту власть, а дома у тебя шаром покати. Аксинья скоро всех на погост отнесёт, а потом и сама туда ляжет. Как это все понимать, я тебя спрашиваю?
– Терпеть надо. Войне конец, скоро и мы заживём, не отчаивайся, дядя Демид. А на власть ты обиды не держи. Ей сейчас поддержка нужна, так что затяни ремень потуже и помогай. Она тебя в беде не оставит, Это я тебе точно говорю.
Демид покосился на Фёдора и только головой покачал. Лошадь резво бежала по накатанной колее, только ошмётки снега летели в разные стороны. Поднялись на холм, вдали показались купола церквей. Перед ними простирался белоснежный дол, уходящий до самого села.
Когда подъехали к избе, у Фёдора защемило в груди. Более бедного строения в селе трудно было отыскать. Засыпанная снегом соломенная крыша напоминала коровий хребет, вогнутый внутрь. Вся изба наклонилась вперёд, упираясь крохотными оконцами в сугробы, словно готовясь к своему последнему прыжку. Из полуразвалившейся трубы струился белый дымок. Отец Фёдора всю жизнь маялся на своих десятинах, а толку от этого не было ни на грош. Пятеро детей, да старуха мать были плохими помощниками. Фёдор самый старший угодил под призыв, а отец вскоре нажил грыжу, через то и помер. В избе кроме вездесущих тараканов достатка не водилось.
