Когда наконец ближе к ужину Алмаз водрузил Милли на голову самодельную корону, не возникло ни жемчуга, ни новых талантов. Она просто почувствовала бурлящую силу той, кому десять лет и у кого есть старший брат. С тех пор она гордо носит ее на каникулах, и Алмаз тогда любит называть ее Верховной королевой зануд. Но Милли совсем не хочется рассказывать все это палачу. Уж точно не после выстрелов и мочи. Не надо было ей вообще с ним заговаривать. Только в неприятности их втянет. Надо было просто взять брата за руку и увести побыстрее. Сван Купер продолжает смотреть на нее с тем интересом, от которого все делается возможным и огромным.

– Если это секрет, можешь просто сказать, как тебя зовут, – предложил он.

Молчание.

– При такой силе у тебя должно быть имя.

– Милли, – произносит она наконец недоверчиво.

– Милли. «Королева Милли», как песня?

Она пожимает плечами. Сван Купер не объясняет. Несмотря на все старания, он не в силах заглушить любимый мамин мотив. Язык уже обвивают ее насвистывания. Ее каменистый голос напевает где-то здесь, у самой кромки памяти. Он снова видит ее волосы, похожие в свете молний на водоросли, один наушник ей, другой ему. CD-плеер между их смешливыми телами. «С тобой приходит дождь, со мною – дрожь», – поет она. Не сейчас! – приказывает Сван Купер. Ускользнуть – единственный выход. Он бросает последний взгляд на корону, криво улыбается и кивком велит Дугласу взять их вещи. Оба растворяются в поле, под косыми вечерними лучами.

Милли стоит не двигаясь, хотя готова поклясться: все-таки что-то движется. Что-то шевелится в закутках ее внутренностей. Переходный возраст, думает она с отвращением. В прошлом октябре, когда осень была еще зеленой, Алмаз попросил ее нарисовать, с чем он у нее ассоциируется, такое им дали в школе задание. «Только серьезно», – насупился он, когда увидел на бумаге осла. Милли вывела на том же листке прямой ствол без ветвей, с редкими короткими корнями. «Мертвое дерево», – проговорил он, пораженный безжизненным образом. «Нет! – возмутилась Милли. – Зимнее дерево». Алмаз не стал узнавать, в чем разница, и поспешил показать ей свой автопортрет: набросок змеиного гнезда. На вопрос Милли почему, он ответил: «Сама увидишь, быть подростком – оно так. Путано и мерзко, особенно поначалу». Сегодня слова брата раскрывают весь свой смысл – когда держишься обеими руками за неутихающий живот. Органы в нем ворочаются и говорят друг с другом.

Она не понимает их языка, но чувствует смятение. У нее не первый раз возникает это осеннее чувство. Подтверждение тому – плюшевые звери, которые с июня задыхаются в комоде в спальне. Брошенных друзей – как сухих листьев. Слишком просторными ночами она мечтает снова прижать их к груди. Но Тарек всем об этом разболтает. И так приходится жить с содранной корой, с новыми изгибами и складками, вроде двух бесполезных и зябких горок плоти у нее под майкой. Милли отчаянно сопротивляется. Она спит на животе, чтобы разгладить бугры на груди, избегает других девчонок. Она видит, что те пересели с качелей на скамейки и шепчутся о всякой бледной ерунде вместо того, чтобы орать до красных щек. Зачем? Нет, правда, зачем отучаться сосать палец в грозу или отворачиваться от грязи, которая так годится для лепки? Нащупав в кармане запыленный леденец, Милли кричит: «Незачем!» Алмаз с Тареком оборачиваются, лица у них одинаковые – недовольные. Скорчив рожу, Милли дует на синюю конфету и разгрызает ее, скрепляя договор с собой. Зеркала не заменят ни стеклянных глаз броненосца, ни дуплистых дубов. В карманах у нее по-прежнему будет полно травяных свистулек и прыгучих шариков. Лучше в зарослях кактусов валяться, чем натягивать этот змеиный костюм!

Милли медлит еще секунду, на сей раз глядя на блестящий между камней пистолет.

Никто больше его не заметил.

«Потом», – решает она, потому что Алмаз уже ушел вперед. Сгорбившись, опустив голову, он несет рюкзак на вытянутых руках, ему так стыдно, что даже Милли становится больно за него. Вонь, надо сказать, невыносимая.

– Могло быть и похуже, Мамаз. Представь, если бы этот кретин заглянул в забегаловку к Мексиканцу в конце улицы. До сих пор бы тебя из буррито выколупывали, – шутит Тарек.

Милли сдерживает смешок. Она не хочет еще раз унижать Алмаза, который несется вперед быстрее торопливых ласточек. Тощий, сгорбленный, он удаляется быстрым шагом. Тарек спешит за ним, его пухлое тело усердно колышется.

– Что мрачный такой? Предпочел бы, чтобы он задом сдал? Надавил тебе шоколадной пасты? Чтобы…

– Да отвали ты, – отмахивается Алмаз, прыская со смеху.

Оба теперь делают вид, что не видят Милли, и она идет за ними поодаль. Живот у нее болит как в тот раз, когда она потеряла бабушкино обручальное кольцо. Она проверяет карманы: идеально квадратный камень, пачка жвачки «Биг ред», мелочь. Все на месте. И только в самой середине кишок чего-то недостает. «Королева Милли», – передразнивает она, – о какой это песне говорил Сван?»

На подступах к проволочной сетке, которой обнесена маленькая ферма Водовичей, Алмаз снова мрачнеет. Он резко разворачивается и наклоняется так, чтобы их с Мликой лица оказались на одном уровне. Он впивается сухим взглядом в глаза сестры. Хочет, чтобы она поняла, насколько он серьезен.

– Ты мне больше не сестра, – говорит он с пугающим спокойствием. – И это последний раз, когда я с тобой говорю.

В вырвавшихся словах столько яда, что Милли пошатывается. Алмаз снимает корону с ее головы. Она надеется, что он еще что-то скажет, но теперь ранить намерены его пальцы. Резким движением он рвет картон, затем сует обрывки в карманы шортов. Не глядя больше на сестру, он поднимается по лестнице на веранду, идущую вокруг дома. Снимает кроссовки, делает глубокий вдох и бесшумно закрывает за собой дверь с противомоскитной сеткой. Тарек стоит как вкопанный.

– Я только что понял одну важнейшую вещь, – вдруг говорит он очень серьезно.

– Какую?

– Без короны ты просто уродина.

И Тарек исчезает следом, не давая двоюродной сестре ответить. А в доме драться запрещено.

Если подумать, так, может, ей нужно просить у Алмаза прощения за то, что она встала на его защиту? Может быть… Ну нет, еще чего? «Уж лучше в гнездо гремучих змей свалиться», – объявляет Милли громким голосом. Да и потом, какой ей толк иметь брата, если брат – тряпка?

Около часу ночи Милли сбрасывает простыню ногами к железным прутьям своей старой детской кроватки. Из-за занавески, тонкой, как крылышко насекомого, на нее веет покоем улицы. Даже деревья шелестят умиротворенно. Лучший антураж для ночной прогулки. Она нарочно легла одетой, так что осталось раздобыть обувку. Она замирает на секунду возле уютно урчащего вентилятора, на котором сушится рюкзак Алмаза, потом достает из-под подушки собственный. Осторожно перешагивает три половицы возле кровати Тарека, которые скрипят, как летучие мыши, и потихоньку открывает дверь. Ручка взвизгивает, будто крыса.

– Принеси мне молока, – вдруг бормочет Тарек.

– Мне не по пути.

Он бросает что-то, и оно приземляется на постель Алмаза. Пустую постель. Грязный разрыватель корон, где тебя носит?

В коридоре Милли прислушивается к каждому шороху. Что-то неразборчиво шепчет дед, уснувший на кресле в гостиной. Работает радио, которое мать, видимо, из-за усталости снова забыла выключить. Милли крадется на цыпочках и вдруг поскальзывается на чем-то густом и жидком. К счастью, она успевает схватиться за косяк кухонной двери. «Тарек!» – ворчит она сквозь зубы. Вечно он разливает свой чертов сладкий соус от чипсов. В темноте дохнуло ветром. Странно. Ноздри Милли улавливают запах разложения. Свет включить она не может, и потому принюхивается к темному пятну на полу, похожему на комок. Дохлая мышь? Вонь раздавленного животного. Она прикасается к липкой поверхности, и та вдруг раздувается и шевелится под ее пальцами, теперь тоже липкими. Милли отпрядывает на четвереньках, сердце у нее подпрыгивает. Она находит в рюкзаке фонарь и направляет луч на странный дряблый шарик, который словно вздыхает от усталости.