«Вот оно что! – подумал Маливер. – Я, значит, с ума схожу? Теперь у меня галлюцинации среди бела дня? Послушаться или нет этого странного приказа?»

Оглянувшись, Ги сделал резкое движение и нечаянно нажал на кнопку звонка. Пружина сработала, звонок прозвенел. Привратник отворил дверь, и Маливер нерешительно застыл у порога. После сверхъестественного вмешательства желание навестить госпожу д’Эмберкур почти совсем пропало, но Ги не нашел в себе мужества развернуться и уйти. Госпожа д’Эмберкур приняла его в своей малой гостиной, обитой яркими голубыми обоями в цветочек. Их расцветка до того не нравилась Ги, что он несколько раз умолял хозяйку поменять их на что-нибудь менее отвратительное.

«Но ведь желтый – это цвет брюнеток», – отвечала ему графиня.

На ней была юбка из черной тафты и яркая жакетка, густо покрытая сутажом и вышивкой, гагатом и позументами, словно юбка какой-нибудь махи⁷, идущей на праздник или бой быков. За этой светской женщиной водился один грешок: она заказывала себе некоторые из тех нелепых нарядов, что в журналах мод демонстрируют куклы с губками сердечком и розовыми щечками.

Против обыкновения госпожа д’Эмберкур была серьезна: облачко раздражения омрачало ее ясное чело, а уголки губ были слегка опущены. Только что она проводила одну из своих лучших подруг, и та, уходя, с деланым простодушием, свойственным женщинам в подобных ситуациях, поинтересовалась, на какое число назначена свадьба графини с Ги де Маливером. Госпожа д’Эмберкур покраснела и, запнувшись, ответила туманно, что, мол, ждать осталось недолго. Дело в том, что Ги, которого свет прочил ей в мужья, никогда не то что не просил ее руки, но даже ни разу не объяснился. Графиня относила это на счет его почтительной застенчивости, а также колебаний, которые каждый молодой человек испытывает перед тем, как расстаться с холостяцкой жизнью. При этом она твердо верила, что Маливер вот-вот решится, и уже до такой степени считала себя его женой, что продумала все перестановки, какие необходимо будет произвести в доме, когда у нее появится муж. «Здесь будет спальня Ги, здесь – кабинет, а здесь – курительная», – много раз говорила она, оглядывая свои апартаменты.

Хотя госпожа д’Эмберкур ему почти не нравилась, Ги нехотя признавал, что с общепринятой точки зрения она красива, обладает безупречной репутацией и приличным состоянием. Как все, чье сердце молчит, он безучастно привык к дому, в котором его принимали лучше, чем где бы то ни было. Стоило ему не показаться несколько дней, как настойчивая любезная записка вновь вынуждала его явиться на улицу Шоссе-д’Антен.

Впрочем, почему бы и не пойти? У госпожи д’Эмберкур собиралось избранное общество, порой он встречал там кое-кого из своих приятелей и тем самым избавлял себя от неудобств, связанных с поиском нужных людей в парижской неразберихе.

– У вас немного нездоровый вид, – заметил Ги. – Вы плохо спали этой ночью из-за бесенят зеленого чая?

– О нет! Я добавляю в него столько сливок, что он теряет всю свою силу. И потом, я же вроде Митридата – чай на меня не действует⁸. Дело не в этом, я просто раздражена.

– Мой визит пришелся некстати и нарушил ваши планы? Тогда я исчезаю, сделаем вид, будто я не застал вас дома и оставил свою визитную карточку у привратника.

– Вы нисколько меня не стесняете, я всегда вам рада, – ответила графиня. – Наверное, не стоит так говорить, но я считаю, что вы очень редко у меня бываете, хотя другим может казаться обратное.

– Разве вы не свободны, разве вас донимают строгие родители, надоедливый брат, вздорный дядя или тетка-компаньонка, которая сует нос во все ваши дела? Заботливая природа избавила вас от колючих зарослей из этих пренеприятных созданий, которые так часто встают стеной вокруг хорошеньких женщин, и любезно оставила за вами только их наследство. Вы можете принимать кого хотите, потому что ни от кого не зависите.

– И то правда, – вздохнула госпожа д’Эмберкур. – Но ведь можно не зависеть ни от кого конкретно и быть зависимой от всего света. Женщина никогда не чувствует себя по-настоящему свободной, даже если она вдова и на первый взгляд сама себе хозяйка.

Ее окружает толпа бескорыстных соглядатаев, которые живо интересуются ее делами. Так вот, мой дорогой Ги, вы меня компрометируете.

– Я вас?! – воскликнул Ги с искренним удивлением, свидетельствующим о скромности, редкой для молодого человека двадцати восьми лет, который одевается у Ренара и заказывает брюки в Англии. – Почему именно я, а не д’Аверсак, не Бомон, не Яновски…⁹ не Ферое, наконец, ведь они здесь тоже частые гости?!

– Даже не знаю, как сказать. Или вы опасны, сами того не сознавая, или свет считает, что вы обладаете силой, о которой не подозреваете. Никто ни разу не произносил имен этих господ, все находят совершенно естественным, что они навещают меня по четвергам, заглядывают между пятью и шестью часами после прогулки или заходят в мою ложу в Буффах¹⁰ и в Опере. Но те же самые невинные поступки, похоже, приобретают особый смысл, когда речь идет о вас.

– Я обычный холостяк, никто никогда не судачил на мой счет. У меня нет ни синего фрака, как у Вертера¹¹, ни камзола с разрезами, как у Дон Жуана. Я никогда не играл на гитаре под балконом, не показывался на бегах с дамочками в скандальных туалетах, не вел на вечеринках душещипательных бесед с хорошенькими женщинами для того лишь, чтобы блеснуть собственной чувствительностью и нежностью. Неужто я стоял у колонны и молча, с мрачным видом взирал, засунув руку за жилет, на бледную красавицу с длинными буклями, похожую на Китти Белл из книги Альфреда де Виньи?¹² Разве я ношу на пальцах колечки, сплетенные из волос, или вы видели у меня на груди мешочек с пармскими фиалками, подаренными ею? Поройтесь в моих самых секретных ящичках – вы не найдете там ни портрета какой-нибудь блондинки или брюнетки, ни надушенных писем, перевязанных шелковой ленточкой, ни расшитой туфельки, ни маски с кружевной вуалью, ни одной безделушки, из которых влюбленные составляют свой тайный музей. Ну, скажите честно, похож я на волокиту?

– Вы очень скромны, – отвечала госпожа д’Эмберкур, – или строите из себя невинность ради собственной забавы. Но, к несчастью, все придерживаются другого мнения. Все дружно осуждают вас за внимание ко мне, хотя я, со своей стороны, не вижу в нем ничего дурного.

– Хорошо! – вскричал Маливер. – Я стану реже ходить к вам, раз в две недели или раз в месяц, а потом уеду. Куда? Я уже посетил Испанию, Италию, Германию, Россию. О! Я не был в Греции! Это преступление – не побывать в Афинах, не увидеть своими глазами Акрополь и Парфенон¹³. Можно добраться до Марселя или до Триеста, сесть там на австрийский пароход Ллойда¹⁴, доплыть до Корфу, потом полюбоваться Итакой, которая, как и во времена Гомера, soli occidenti bene objacentem, то бишь лежит на самом западе¹⁵. Затем надо пройти в глубь залива Лепанто¹⁶, пересечь перешеек¹⁷ и посмотреть, что осталось от Коринфа, который не всякому суждено увидеть¹⁸. Там пересесть на другое судно, и через несколько часов вы уже в Пирее¹⁹. Все это мне Бомон рассказывал. До Афин он слыл отчаянным романтиком, а повидав Парфенон, и слышать не хочет о новом искусстве. Теперь он ярый поклонник классицизма. Утверждает, что после греков человечество вернулось в состояние варварства, а каждая из наших так называемых цивилизаций – всего лишь разновидность упадка.

Госпоже д’Эмберкур не польстили эти географические восторги. Уж слишком послушно стремился Маливер к тому, чтобы не компрометировать ее. Забота о ее репутации, грозившая бегством, не устраивала вдову.

– Полноте, кто же вас просит ехать в Грецию? – Она вспыхнула и добавила дрожащим голосом: – Разве нет более простого способа заставить умолкнуть недоброжелателей? Неужели надо бросать своих друзей и отправляться в страну, полную опасностей, если верить господину Эдмону Абу и его «Королю гор»?²⁰