Если рассматривать во внимании распространённое мнение, что человек есть человек как политическое животное, или если к этому характеру обратить свой взор на дополнительное высказывание, что человек есть только человек подлинно-экзистенциирующий, то кто есть в этом случае такой «учёный», что не приемлет политику в области действительной, «научной» реальности. Видимо, такой человек и есть та самая новая, «улучшенная раса» людей, чья тотальная власть их политики, метаполитики, выражена в действии установления инаковой экзистенции человеческого бытия. В этом случае без шуток учёные не есть только новый, усовершенствованный вид человеческой расы, который существует не номинально как субкультура, а как подлинно-выраженный на биологическом уровне развития интеллектуального восприятия вид, установив здесь таким образом тотальную идею о мысли как чувстве, но и как иную форму воспроизводства собственного вида, то есть открыв здесь таким образом политику мысли как чувства как функцию биологического воспроизводства.

Понятно, что учёные давно установили власть над эзотерикой собственным принципом, выраженным в подлинном смысле политического действа, то есть биологией, поработив тем самым субстанцию природы в собственном Духе. Стоило об этом догадаться ещё в тот момент, когда ритуалистика награждения выпускника высшего учебного заведения лавром, кто таким образом получал себе статус «бакалавра», как практика в принципе появилась в нашем мире. Почему же, однако, в окружающем мире мы не можем этого установить, простите, эмпирически? Очевидно, что для того человеку потребуется отказаться от собственной сущности, то есть прекратить быть человеком творческим, и прекратить всякое соприкосновение научного и творческого знания, где понятие «функция» можно выразить в танце или поэзии, а музыку как разновидность магии формирования пространства можно анализировать на лингвистическом, математическом и иных предметных уровнях.

Что же позволяет находить тождества соприкосновений полюсов инознаний?

Если здесь снова я не затрону эмпирический метод, то лишь потому, что отрицаю мысль как чувство, вернувшись обратно к базовым чувственным категориям. Здесь же я не буду углубляться в вопрос того, что есть «мысль», так как если моим ответом будет «не знаю», я вернусь в мистицизм. Если же я опишу что мысль есть чувство, тогда мне потребуется описать что есть чувство, и опять-таки в случае, если я не знаю, что это такое, я вернусь к мистицизму. Если же я знаю, что есть чувство, я обращусь к знанию о метамифе, то есть воспользуюсь знанием, полученным эзотерически. По факту научное мышление существует благодаря стремлению ответить на вызовы мистического характера, когда эзотерика по своей сути отрицает мистический опыт в этом смысле некоторого незнания, которое следует преодолеть. Потому жизнь некоторого учёного есть жизнь некоторого аборигена, функционирующего в своей мистической мифологике также искусно, как это делают аборигены традиционного характера.

Принцип диктата некоторой мифологии есть политический принцип; учёный же существует в собственном политическом принципе субстантивно, без стремления к некоторому расширению собственного мира вне его пределов. Причём для участия в духовной жизни учёного для современного человека проблем возникает тем меньше, чем доступнее высшее образование, и сейчас не столько интересно в следствии с каким эпизодом в жизни человечества оно явило собой это следствие, сколько интересно утвердить, что если мы хотим заняться эзотерической наукой, то вне всякого сомнения мы можем пройти обряд посвящения в «бакалавры», дабы обрести полное право учреждать собственные антропологические данные как данные представителя расы «учёных».

Иными, другими словами, мы попадаем в парадоксальную ловушку метода включённого наблюдения, так как антрополог не может описывать племя будучи его членом (тогда мнение будет субъективным, ибо мнение включено в мифологию изучаемого племени), но по факту таким образом сами «учёные» таким образом сохраняют чистоту расы в их трансцендентном мышлении. Выйти из этой ловушки мы можем только лишь сами явим себя в себе же, то есть рассмотрев себя в собственном мифе посредством собственного инструментария предусмотренного и сформированного как «научное знание». То есть мы явим себя в себе научным методом и таким образом сможем выставить ряд метамифических законов опять-таки посредством научного мышления, которое в нашем случае является мифом нашего, пока-ещё неизученного, пусть будет племени.

Но в этом случае мы лишим «антропологию» всякого научного смысла, если установим трансцендентный закон метамифа, а потому закономерна-ли победа власти мысли войти собственной волей в некоторую социальную субстанцию и выразить ей из себя в мир её же законы как трансцендентные, или субстанция сопротивится, и сама снизойдёт до человеческой природы дабы объявить тотальный запрет эзотерическому знанию? То есть грядёт война учёных свободно или необходимо, или не будет её вообще (также необходимо) есть тот вопрос, который позиционируется как основной.

Опять-таки о необходимости мы говорим как о некотором предопределении, а война есть некоторое продолжительное действие во времени, что, по сути, одна из форм выражения политического мифа. Потому если одно племя выходит на войну с другим племенем в этом контексте один полюс знания выходит на другой полюс знания посредством радикальной скорости соприкосновения мифологик. То есть войну можно объяснить некоторой формулой скорости соприкосновения некоторых субстанций, которая сопровождается некоторой эстетической формой собственного выражения. Значит если скорость восприятия мифологии вызывает её радикальное неприятие, значит воспринимаемый мир тотально доносит собой собственную самость, или идёт войной.

Так как актуально-рассматриваемые позиции учёных существовали ранее чем нечто появившееся позднее, война с учёными будет необходима тем более, чем радикальнее за мной будут развиваться позиции; в следствии с этим чем мягче я буду рассуждать о том, будет война или нет, тем менее она свершится, так как впоследствии я вернусь в парадигму учёного и посвящу рядом следственных вопросов собственную, «научную» жизнь. Отсюда видно, что приятие и неприятие идей необходимы из скорости соприкосновения идей; здесь если я прибегну к тому, о чём сказал ранее, а именно о включении эзотерики в субстанцию научного знания, мы столкнёмся не с войной, а с подлинным, внутренним смещением политического полюса, то есть можно сказать, что обнаружим смерть в себе.

Тут утверждается, что можно умереть в себе, и это есть подлинный акт преображения природы, общества и человека, и именно посредством такой смерти человек преображается то множество раз, которое позволяет ему выражать инаковую эстетику собственной самостью. Здесь, конечно, следовало бы установить корреляции и привести доказательную базу, но пусть на данный период времени это останется в рамках анекдота, пока отважный автор не вспомнит знаменитый закон сказок, где людоед всегда в уродливом замке, а принц всегда на белом коне, и затем не начнёт анализировать формы персонажей с тем необходимым внутрифилосовским преображением парадигмы мышления, посредством которым можно отличить зайца от петуха не как символа сексуальности, а как символа труса и бойца. Здесь научное мышление без эзотерического бессильно, а потому диктат того, что смерть из себя ведёт к эстетическому преобразованию, как и преобразованию духовному утверждается как радикальный тезис.

Смерть в себе несущая мной же говорит о некотором волевом качестве, посредством которого эта смерть вступает в собственную силу; значит характер этой смерти проистекает посредством сторонней воли, где её истоки можно определить и как в войне, и как следствии некоторого фактора извне, который вступил в пределы субстанции на полных её правах. То некоторое право существует в следствии с ритуалом и сопутствующем мифом, и в следствии с этим отрицая эзотерику, научное знание признаёт только собственный миф, и впустив собственным мифом эзотерику в себя же, научный мистицизм преобразуется в область «незнания», уничтожающаяся собственной же самостью. Некоторое волевое качество же происходит не много ни мало лишь посредством выражения политики, то есть выражением идеи в мире, и установив здесь, что наука как политика организовала собственную субстантивность, можно понять, что качеством политической субстанции является способность смерти в себе, в отличии от смерти посредством войны, то есть посредством восприятия мифа, направленного с радикальной скоростью.