Ответила она, помрачнев: О муж могучий и радостный, неужели из Вольфингов ты? Нету зла в нашем союзе, исполненном чистоты. Красавец черноволосый, ты умрешь и рассыплешься в прах Славным великим героем, имя твое на устах. Ты победитель народов, вечной будет слава твоя, Только за внешним блеском прячется в ней змея. Ты из чужого народа, и нам не слиться в одно. Смертен и ты, так слушай, что надо бы знать давно. Лицо Тиодольфа сделалось серьезным, и он спросил: – Ты хочешь сказать этим, что я не вождь Вольфингов? – Нет, – отвечала она. – Ты лучше их. Погляди-ка в лицо нашей с тобой дочери Холсан. Скажи, похожа ли она на меня? Тиодольф усмехнулся. – Конечно, но она всего лишь просто прекрасна, не более. Однако горько слышать, что родные – чужаки мне, я этого не замечал. Почему ты прежде не говорила таких слов? – В них не было нужды: прежде наш день восходил к полудню, ныне же он пошел на ущерб. Еще раз прошу, чтобы ты выслушал меня и исполнил мою просьбу, сколь бы трудной она ни показалась тебе. Он ответил: – Сделаю, что могу; только я хочу, чтобы ведала ты: я люблю жизнь и не страшусь смерти. Тут заговорила она, и вновь слова ее вылились в песню: Сорок сражений ты видел, в четырех лишь осилил враг, И радость владела мною, и был счастливым наш брак. С тобой была Солнце Лесное, Избирательница Мертвецов, Но ныне с обозом и ратью ты вновь оставляешь кров. Против врага иного, рядом с ним каждый мал. Как бы на поле боя ты в этот раз не пал… Тут Тиодольф прервал ее: – В этом нет стыда… нет позора тому, кто побежден сильнейшим. Пусть этот могучий народ и отрубит сук с древа моей славы, оно может пустить новые ветви. Но Вудсан пропела: Сорок сражений ты видел, но я была рядом с тобой. Трепетали в небе знамена, стрелы неслись надо мной. Но на эту битву не выйду: волит Вирд, и глаголет рок: И сердце мое пророчит: будет исход жесток. Ныне останусь я дома, по полям ночами ступать, Тебе же вести по лесу к врагам неведомым рать. Знай же: в битву ведет их могучий и мудрый Бог. Люд этот хлынул из градов, неудержим его ток. Живут они в тесных лачугах, что преисподней мрачней, Мрамором белым сверкают чертоги их Королей. А среди них – не богаче – просто на другой лад Сложенные из камня, предков дворцы стоят, Тайны свои скрывая за плотной чащей колонн, Пряча Богов истуканы от начала времен, Когда не родились грады, спали еще Короли. Словом, от первого времени, от начала земли. Жаркое злато блещет под сводами их палат, Грозны боевые машины, страшно сияние лат. Я видела их во славе, хранящих еще покой. И вот ты теперь уходишь, и мы расстаемся с тобой. Воля Вирд запрещает ступить вновь на бранный путь: Горе мне, ибо битвы Вольфингов без меня разыграется жуть. И напрасно погибнет сильный, и отважный напрасно падет, Горе мне, ибо войско Вольфингов без меня на сечу уйдет. Тут он ответил, поглядев на свое Солнце Лесное ласковыми глазами: За любовь спасибо, подруга, и за верное слово твое, Но может ли не скреститься Марки людей копье С копьем их великого Бога? Вольны не мы, а Судьба, Вирд правит над нами, от вождя до раба. Тут радость вновь вернулась на лицо Вудсан, и она сказала:
– Кому ведома воля Вирд, до того как совершится его собственный вирд? Мой состоит в том, чтобы любить тебя, и по возможности помогать в делах… и я не отрекусь от него. Она запела: Пусть остры мечи городские, чужеземцев крепко копье, Лишь кольчуга в битве, любимый, защищает сердце твое. Шлем и панцирь тебе привычны, и как трэл в наготе своей, Ты не выйдешь на поле боя – а в обличии Королей. Он вздрогнул и, чуть покраснев, ответил: Знаешь ты, Солнце Лесное, битвы обычный путь, И поначалу панцирь защитит мою грудь От копья бегущего труса, от стрелы, что летит наугад, — Так нам велит поле боя: смерти глупой никто не рад, Но прежде конца сражения, едва только дрогнул враг, Вождь виден не по доспеху – по крови, алой как мак. Ран не получит столько кметь, подневольный трэл. Вождь, выходя из битвы, никогда не бывает цел. И все же, улыбнувшись, она сказала в ответ: Внемли мне, о Волчий Пастырь; скажи, коли жизнь в бою Окончишь, неужто Волки смерть не оплачут твою? Тот, кто хочет согреться и разводит костер, Не станет к стволу яблони прикладывать свой топор. Или должна я в могилу от горя навечно сойти, Лишь потому что в битве – ты словно вихрь на пути. Так что внемли моей просьбе, и на твоих плечах Кольчуга пусть будет и если забудут все о мечах. Тогда придешь невредимым с южных ратных полей, Сядешь со мной среди буков и будешь живого живей. И она поцеловала мужа, и прижалась крепко, и положила руку на грудь ему; он же, радуясь, ответил со смехом: Мудрость твоя известна, долго дано тебе жить, Но люди часто горюют о том, что лишь может быть. Ты сердцем ныне как дева, нежная словно цвет, Что расстается с любимым на самой заре своих лет. Ты знаешь секиры тяжесть и остроту меча, Знаешь как под ударом, широким замахом сплеча, Рушатся и железо, и силы с опытом власть. Однако жива будет слава, а вирд воина – пасть. Чем может лихое железо, металл, что ковали рабы, Устрашить Короля народа, сына своей судьбы? В свой черед засмеялась она… громко, но так нежно, что сладость голоса ее сплелась с первой песней только что пробудившегося на ветке рябины дрозда: Хоть и Божия дочь я, но все же неведомо мне Откуда сия кольчуга, в каком ковалась огне. Но ты будешь в ней на поле, покуда играет меч, Хоберк сей не раскроишь, мечом его не рассечь — Жизнь твою сохранит он, примет любой удар. И клянись, что не снимешь Божьего племени дар. |
