Именно в таком месте я и предполагал обнаружить жилище Цдзяна. А вот и его дом. Я об этом сразу догадался по широким ставням, обращенным на восток и окрашенным в яркий цвет. По тому, как он стоял, на почтительном расстоянии от дороги, можно было подумать, что это брошенный каким-нибудь зажиточным наместником или имамом особняк.

Сразу было видно, что это не дом, а жилище, где обитают йогини-ведьмы или зарождаются значительные дела.

Моему вознице не надо было объяснять, что мы приехали. Я поблагодарил его, взял чемодан в одну руку, штормовку накинул на другую и начал медленно подниматься в гору, поскольку, как я уже сказал, мне предстояло пройти ещё значительное расстояние. Ещё издали я увидел, как знакомая фигура Учителя и незнакомая фигурка его дочери с собакой поджидали меня. Кстати, где-то я упоминал о его дочери, если нет, знакомьтесь: Катя Цдзян.

Я думаю, не надо убеждать читателя, что всякая встреча после долгой разлуки любящих друг друга людей носит несколько интимный характер. Только поэтому я не стану описывать её, а перескочу на другой день. Возникшую же паузу заполню вот чем. Почему я Цдзяна называю Учителем? По многим причинам. У каждого человека должен быть свой гуру. Цдзян мой Учитель не в прямом смысле. В прямом смысле за ним следовать нельзя (из дальнейшего рассказа это будет видно). К тому же, кажется, Монтень сказал: «Кто следует за кем-то, тот не следует ничему», а к великим старикам иногда следует прислушиваться. Не знаю, как насчёт Монтеня и адептов неоконфуцианства, но вот своей точкой отсчёта становления как личности я бы назвал знакомство с Цдзяном. Как это произошло? Это не произошло, а пришло, как приходят неожиданно письма или Вам объясняются в любви.

Всему виной, как сказала бы Агата Кристи, поезд, поезд №… – не помню, зато, как сейчас, помню – вагон № 6, 19 октября. Осень. В нетоплёном вагоне холодно – на улице подмораживает. И вдруг человек в простенькой розовой накидке типа кимоно и в сандалиях на босу ногу (эдакий расстрига из буддийских монахов).

На гладко выбритом лице нечто наподобие улыбки, на голове – какой-то узелок, его длинные рукава пластично ниспадали вниз, их в виде чёрного позумента украшали чаки, на груди – иероглифический знак, видно, амулет, а за плечами – поддерживаемая резинкой шляпа. На вид ему было лет 40. От всего его вида веяло каким-то стоическим благородством, каким-то древнеиндийским благоуханием, нынче напрочь позабытым нами (есть отчего правой брови стать чуть повыше левой). Развязался разговор. А далее… я не мог оторвать глаз от этого человека. Его рассказ поразил меня. Его бархатные глаза, ровный голос, его манера как-то по-особому прямо держать голову и смотреть как бы сквозь вас, в глаза – вошли в душу. Случалось ли вам влюбиться в человека с первых минут? Это как раз тот случай, когда я уже любил этого человека, сам не зная за что. Может, за чудачество? Ну если так, то нашим миром в немалой степени движут чудаки.

Мой дорогой Учитель не перестаёт удивлять меня. Если о человеке иногда говорят «кусок золота», то это, наверное, о таких, как он. Ну скажите, что за надобность из 5-ти или 6-ти имеющихся в доме комнат отдавать мне на откуп три? При всём моём желании я ведь не могу разделить чемодан на три части. Мне вполне достаточно и одной. Я сейчас сижу на широкой кровати и болтаю ногами в размышлении, какими впечатлительными днями поделиться с вами. Быть может, вам интересно, чем меня потчевали? Разумеется, ни осетрины, ни говяжьих котлет на столе не было. Был строго вегетарианский, но изысканный стол. По правде сказать, я почти не глядел на блюда, поглощаемые мной, а глядел на Катю – она глядела на меня. Я бы ей не дал более шестнадцати лет, однако, я имею более утешительные сведения отца. Кстати, на отца она совсем не похожа. Её смуглое восточное личико великолепно контрастировало с ослепительно белой блузкой, видно, накрахмаленной и отглаженной для меня. «Женщины! Женщины! – как сказал о них классик. – Кто их поймёт? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят»[3] и проч. Мне добавить нечего, разве то, что они везде одинаковы.

7-го августа

Нынче я встал не слишком рано, не слишком поздно для себя – как обычно – но солнце предупредило меня. Оно полыхало раскалённым железом. Милльон увесистых искр-росинок зажглись в саду.

Клейкие щупальца с кисловатым запахом каких-то экзотических растений глядели в окно, как бы приглашая меня в сад. Я вышел в сад и остолбенел: душистый, приторный аромат гор сразил меня! Муза не заставила ждать себя. Я схватился за кисти и палитру и набросал крошечный этюд, который я так и назвал: «Утро». В глубине картона я изобразил самого себя в ослепительных белых одеждах, на переднем плане этюдник, а под ним арбуз. Горы едва виднеются на заднем плане. Разумеется, этот этюдник – только слабый отблеск того баснословного света, что нынче всё утро простирался к моим ногам. Через 10 минут меня покинуло вдохновение, а ещё через 10 минут нас кликнул Цдзян.

После незначительного завтрака какой-то горьковатой зеленью, которой была приправлена горсточка риса, мы пошли гулять. Мой учитель – отличный краевед инастоящий гид. По пути он рассказал мне поучительную историю, она из разряда легенд.

Некогда эти места населяли два полудиких народа. Взбрело им в голову делить эти горы. Сыр-бор разгорелся особо вокруг этой горы. Он мне показал вершину, точь-в-точь такую, как я однажды видел возле Теберды, – тогда по ней ходили, должно быть, стада оленей и диких коз.

– Моя земля! – кричал один народ.

– Моя, – отвечал другой.

Один народ был половчей, другой – коварней, но оба глупы, потому что в спор вмешался третий народ.

– Моя земля! – сказал их визирь (должно быть, мудрый человек).

Вначале его никто не слушал. Тогда он набил голенища ноговиц своей землёй – должно быть, привезённой издалека – взобрался на вершину этой горы, поклонился на три стороны, стал на колени и сказал: «Да поразит меня Аллах, если я скажу неправду, да проклянут меня, моих детей и весь мой род эти два враждующих народа. Клянусь, что та земля, что у меня под ногами, – моя земля!»

С глупым удивлением слушали его те два враждующих народа – должно быть, ослабленных к тому времени войной – и ушли из этих мест.

Не говорит ли это лишь об одном: вражда – худшее лекарство от наших бед. В споре о земле между двумя народами рано или поздно появится третий – умней и расторопней. Спорная территория будет принадлежать ему, потому что, в конце концов, земля едина, а сказать по совести – ничья…

Так, разговаривая, мы спустились к реке. День обещал быть самым радужным. Нежные бледно-лиловые облака красиво облегали синеватые вершины, как гроздья спелого винограда, ветер едва-едва касался их, да они, кажется, и не собирались никуда двигаться. По бокам ближних гор быстро стекала акварельной краской матовая зелень, и лишь у наших ног она останавливалась. Разросшиеся платаны, казалось, спали, положив головы друг на друга, и лишь краешком уха слушали тишину. Мы с Учителем миновали какой-то каменный мостик, из-под которого пахло кисло-серным источником, и стали подниматься в гору. Ещё издали я заметил как будто выложенную кем-то стену, напоминающую местами раскинутый кем-то по горам виноградный плетень. «Должно быть, остатки какой-нибудь старинной крепости», – решил я, но ошибся.

– Это, вероятно, китайская стена? – сказал я, желая слегка польстить самолюбию Учителя, когда мы подошли вплотную к стене.

Но всякому броскому сравнению едва ли не оборотная сторона – неудовольствие. Он промолчал. Мы продолжали молча идти вдоль стены, выложенной из обычного камня. Наконец он взобрался на один из них, поставил ногу на другой и долго вглядывался куда-то вдаль, заложив руки за спину. Его невысокая ладная фигура как-то особо была привлекательна в этот момент, его распущенные волосы слегка колыхал ветер – он был красив, как римский оракул.