– Дай угадаю, о чем ты думаешь: как-то все это слишком быстро.
– Ты мои мысли читаешь?
– Ну уж настолько-то…
– Я этого хочу. Но и страшно немного.
– Мне тоже. Но тут такое дело: не надо относиться к этому как к чему-то бесповоротному, из разряда «раз и навсегда». Давай посмотрим, как пойдет… а я уж постараюсь, чтобы пошло хорошо.
– И никакого давления, а? – улыбнулась я. – Настоящая ночь выборов.
– По крайней мере, хоть что-то хорошее из нее вышло. Да, и спасибо…
– За что?
– Что не распсиховалась, когда я открыл тебе свой ужасный секрет.
– Когда у меня пропала подруга и я ела себя поедом за то, что ничего не сделала, чтобы это предотвратить, моя мама сказала: «Чувство вины похоже на машину, потерявшую управление. Несется по странной траектории и во все врезается».
– Аминь!
– Давай в субботу начнем искать жилье.
Наутро, перед началом своей лекции, профессор Хэнкок подозвал меня жестом и спросил, смогу ли я зайти после занятий к нему в кабинет. Мне он показался усталым или плохо выспавшимся. Может, сидел допоздна и следил за результатами выборов? Но это было маловероятно, так как результаты огласили уже в 20:00 по местному времени.
Лекция, которую читал Хэнкок, была посвящена полному отсутствию избирательных прав у кого бы то ни было в колонии Массачусетского залива, за исключением избранных пуритан. Лишь они признавались достаточно праведными и чистыми для того, чтобы удостоиться права сделать отметку в бюллетене для голосования.
Если Хэнкок и чувствовал себя усталым, как мне показалось перед лекцией, через каких-то несколько минут он вошел в свою колею, и благозвучная, ласкающая слух речь полилась как обычно, завораживая аудиторию.
– Духовная чистота, несгибаемость, безупречная жизнь и благосклонное отношение к теократической правящей элите колонии – вот условия, при которых вы получали право голосовать в Массачусетсе Джона Уинтропа, – отметил Хэнкок и продолжил, вызвав смешки в аудитории: – Несомненно, наш свежепереизбранный вице-президент Спиро Агню целиком и полностью одобрил бы такой подход к выборам. Потому что, если кто не разделяет его взглядов на патриотизм и его мировоззрения, тот плохой американец.
После лекции Хэнкок торопливо убрал конспекты в портфель и ушел поспешнее, чем обычно. Через полчаса я робко постучала в дверь его кабинета в Хаббард-холле.
Сидя за столом, он протирал платком очки. Без привычной роговой оправы на лице он выглядел беззащитным и неуверенным.
– А… Элис, спасибо, что зашли.
Приглашая меня сесть, Хэнкок жестом указал на стул с жесткой спинкой напротив стола.
– Мой голос сегодня не показался вам хриплым, грубым? – просил он.
– Нет, я не заметила, профессор.
– Точно? Потому что мне определенно кажется, что он звучит грубо и хрипло.
– Нет, мне правда показалось, что сегодня ваш голос звучал прекрасно.
– Вы ко мне добры. Лично мне казалось, что я слушаю радио из Восточной Европы – сплошное шуршание и помехи. В прошлую пятницу мне удалили полип из горла. А вчера пришли результаты биопсии. Полип оказался злокачественным. У меня рак.
Глава седьмая
Рак! Какое всеохватное, чудовищное слово. Профессор Хэнкок, сохраняя спокойствие и достоинство, объяснял мне возможные последствия своей болезни.
– Мой онколог сказал, что рак – это зачастую генетическая рулетка, – говорил он, глядя прямо на меня. – В моем возрасте и принимая в расчет то, что я в жизни не выкурил ни одной сигареты, трудно иначе объяснить, откуда взялся этот полип в горле. Просто не повезло, как сказал все тот же онколог. А с учетом того, что биопсия оказалась положительной, последствия, боюсь, огромны.
– Насколько огромны? – Мой голос звучал неуверенно, смущенно: я не знала даже, могу ли задавать подобные вопросы.
Но Хэнкоку вопрос вроде бы не показался бестактным. Наоборот, ему явно хотелось поговорить со мной на эту тему.
– Есть опасения, что опухоль могла дать метастазы.
– Я не понимаю, что это значит, профессор.
– Это означает диффузию, распространение, проникновение в другие органы. Метастазы смертельны.
Последовало долгое молчание.
– Вы умираете, профессор? – выдавила я наконец.
– Это главный вопрос. По словам онколога, вероятность метастазирования полипа, подобного этому, составляет шестьдесят процентов. Если эти клетки попали в легкие, в мозг…
Он отвернулся к пасмурному серому небу за окном.
– Вы не умрете, профессор, – сказала я уже в полный голос.
– Надеюсь…
– Вы не можете умереть.
Безотчетно я подалась вперед и взяла его за руку. От неожиданности Хэнкок вздрогнул. Потом, на мгновение сжав мои пальцы в ответ – это выглядело как благодарность, – отдернул руку. Мне захотелось провалиться сквозь землю.
– Простите, профессор…
– Вам не за что просить прощения, – сказал он. – Я благодарен…
Оборвав себя на полуслове, Хэнкок опустил голову. Снова в кабинете повисло тягостное молчание. Я не решалась его прервать, потому что не знала, что еще сказать.
Профессор заговорил первым:
– Простите, что обременил вас этим.
– Я очень ценю…
Настала моя очередь смолкнуть, не закончив фразу.
– Я знаю, что могу вам доверять, Элис. А следовательно, уверен, что вы никому ни слова не скажете об этом… даже вашему симпатичнейшему другу. Да и между собой мы не будем возвращаться к этому предмету.
– Но если у вас будут новости, появится какая-то определенность…
– Когда я буду знать прогноз, конечно, я с вами поделюсь. А пока…
– Не волнуйтесь, профессор. Я не проболтаюсь.
– Я знаю. Спасибо.
Хэнкок молча кивнул, давая понять, что наша встреча окончена.
Я вышла на улицу в растрепанных чувствах. Профессор Хэнкок умирает? Рванув бегом из кампуса, я направилась в сторону Мэйн-стрит, а потом бесцельно бродила по центру Брансуика, борясь со слезами. Это было несправедливо, слишком жестоко. Снова и снова я вспоминала момент, когда взяла его за руку, а он прошептал: «Я благодарен…» За что же благодарил Хэнкок – за обычный жест, выражение поддержки? Или он ощутил ту область невысказанного между нами – притяжение, которое мы оба чувствовали и которому не суждено перерасти во что-то большее, чем просто притяжение?
Добрый час я бродила по Брансуику, пытаясь сориентироваться в путанице нахлынувших на меня противоречивых чувств. Хотелось броситься к Бобу и все рассказать ему. Но этим я предала бы Хэнкока, попросившего, чтобы все осталось между нами. К тому же останавливало меня и другое: начни я сейчас рассказывать Бобу, как поражена этим известием, он может решить, что я и правда влюблена в преподавателя.
Пришлось взять себя в руки, отправиться в клуб на встречу с Бобом и вести себя как ни в чем не бывало. Двумя днями позже Хэнкок попросил меня задержаться после лекции. Дождавшись, пока все выйдут, повернулся ко мне:
– Я переживаю из-за того, что выплеснул на вас свои неприятности.
– А я из-за вас переживаю, профессор.
Молчаливый благодарный кивок. И потом:
– Пока мы не будем больше возвращаться к этой теме. Я не предлагаю делать вид, что этого разговора не было. Он был, и вашу доброту ко мне трудно переоценить.
– Но я ничего не сделала, профессор.
– Вы выслушали. И проявили сочувствие. Это безмерно. Но сейчас… этот вопрос закрыт и не обсуждается.
Почему? Испугался, что подпустил меня слишком близко? А может, дело в том, что я слишком откровенно показала свое отношение, взяв его за руку? Или он изменил своей новоанглийской сдержанности лишь на мгновение, чтобы хоть как-то справиться со свалившимся на него кошмаром?
У меня не было прямых ответов на эти вопросы, но задавать их я и не собиралась, боясь, что это может вызвать между нами разлад.
– Я понимаю, профессор, – только и сказала я.
И вопрос о его болезни больше никогда не поднимался.