Но, выбравшись из сугроба, он обнаружил, что находится в поле, покрутился из стороны в сторону – никаких следов, кроме собственных, он не увидел.

Вокруг было снежное, белое, бесконечное полотно нетронутого снега, и только где-то на горизонте темнела едва видимая тёмная полоска, скорее всего, леса.

Тогда Митька просто пошёл, рассчитывая выбраться с поля.

Небо, затянутое светлыми серыми тучами, словно давило ему на плечи, и он решил, что сможет выбраться с поля – белая простыня снега наверняка обманывает его и не даёт правильно оценить расстояние.

Он шёл, шёл и шёл, передумав огромное количество мыслей, пока не услышал этот звон.

Едва слышимый, на самом краю сознания, но хоть давший ему направление.

Митька не понимал, как мог оказаться здесь. Выпил-то не так уж и много – даже помнил, как уходил с праздника. Правда, на выходе из нужника встретился с Василисой, которая со злобой уставилась на него. Что эта девка забыла здесь, Митька никак своим пьяным сознанием понять не мог, зато пьяно поздравил её с женским счастьем, на что Василиса что-то прошипела ему в ответ, но Митьке хотелось приключений, а не разборок с дурной бабой.

И вот теперь он бредёт по белому снегу неизвестно где.

У них рядом с селом никогда не было таких огромных полей.

Звон колоколов постепенно становился всё громче, хотя Митьке уже хотелось просто упасть лицом в снег – ноги гудели от непривычной нагрузки, а тело уже совсем задубело и подчинялось желаниям хозяина совсем неохотно.

Он даже не заметил, когда перед ним выросла деревянная покосившаяся и почерневшая от времени ограда. Но, увидев, заполнился радостью – первые признаки жизни! Наконец-то он скоро выйдет к людям!

Но столь же быстро радость схлынула, как и возникла. За забором виднелось чёрное здание, а колокольный звон отдавался в ушах, постепенно стихая.

Чёрное дерево резко выделялось на фоне белого снега, и Митька нервно сглотнул – это была не церковь. Это было нечто другое, что-то настолько странное, что он почувствовал ужас, который огненным потоком разлился по его телу.

И оно больше его не слушалось.

Чёрные провалы окон без стёкол слепо смотрели на него, пока он перебирался через забор, проваливаясь по пояс в снег, и пока медленно, всем внутренним существом сопротивляясь, брёл к распахнутому зеву двери.

Митька и рад бы закричать от ужаса, но челюсти намертво сковал мороз.

С каждым шагом дверь была всё ближе, а он всё больше паниковал, но ничего сделать с собой не мог.

Перед тем как его поглотила тьма дверного провала, он успел подумать, что, возможно, Василиса смогла подкупить судьбу.

Кузнец Фёдор слыл в деревне хоть и нелюдимым, но мастером на все руки. Славно дело спорилось в покрытых оспинами ожогов крепких руках, а уж какие чудные и затейливые вещи он мог выковать!

Особо если для украшений и каменьев каких, которые деревенский барин привозил для своих дочерей.

Барин тоже хороший был, хоть и из городских – переехал в деревню лет тридцать назад и держал крестьян хоть и в ежовых рукавицах, но был на диво справедлив, данью чрезмерной не обвешивал и суд над провинившимся вершил праведный.

Дочку старшую звали Лизаветой, девица горячего нраву была, замуж скоро собиралась выходить за городского лихого парня; средняя дочь – Ольга, очень чопорная, спокойная, с деловой отцовской хваткой, на женихов не смотрела, предпочитала при деле быть; и младшенькая Светла – хохотушка да веселушка, обожающая проводить время с деревенскими девицами, хотя барин и считал, что ей ещё рановато разговоры взрослых девок слушать.

Сам Фёдор женат не был и от разговоров всё чаще уходил, мрачно смотря куда-то поверх головы докучливого собеседника и старался побыстрее в кузню уйти.

Люба ему была девица одна, да понимал он, что с боярской дочкой даже такой талантливый, как он, – не примет их любовь отец. Так что молчал кузнец, хотя годков тридцать жизнь уже отмерила, только следил за Светлой украдкой, любовался прыткой девушкой.

Ефросинья – приходилась кузнецу бабкой по матери – видела, как мучается кузнец, внука она любила, но по природе своей была бабой злой и завистливой, и задумала она дочку боярскую со свету сжить, чтобы девка не смела больше мужика бередить.

Говаривали, что Светла ходила с девками бельё полоскать – на Весенку, спокойную и мелкую речушку, правда, была там пара омутов, но про то все знали. Так вот, девицы все отполоскали и пошли обратно, а Светлушка осталась, что-то то не получалось у девицы. И когда темнеть начало, боярин взволновался, поняв, что младшенькая так и не вернулась, хотя уговор засветло домой приходить всегда соблюдала.

Так и не сыскали девицу, только бельё нашли, которое так на берегу осталось.

Совсем посмурнел Фёдор. Работал без всякой охоты теперь и бабке сказал, что не живёт, а существует, раз его любимой больше на свете нет. Ефросинья молчала, поджимала губы и мучалась от злобы чёрной уже на саму себя – ведь понимала, что поступила неправильно, да ведь не воротать уже того, что натворила, только и надеялась, что внук постепенно отойдёт да выберет девицу получше в жёны.

По зиме, когда укрыла белая перина всё вокруг и намела студёная вьюга сугробы по пояс, Фёдор начал ходить на реку. Ходил уже поздно, в сумерках, запирая кузню, предварительно убедившись, что никого из зорких соседей поблизости нет.

Когда начались первые заморозки, тихая Весенка начала с ним говорить – в шуме воды слышался ему голос ненаглядной Светлы, который, смеясь, говорил ему, как хорошо жить под водой, что русалки теперь её слуги и всё речное богатство теперь под её контролем.

Фёдор сначала не верил, уши затыкал, старался в работу уйти с головой, но стоило ему прийти к реке, или если кто принесёт ему ведро речной воды, как Светлушка словно была рядом с ним. Она ничего не говорила про то, кто её сгубил, но говорила, как скучает по Фёдору и что он тоже люб ей был.

Ефросинья видела, что Фёдор изменился, но внук с бабкой больше душевной болью не делился, да и по зиме у неё своя хвороба была – ломало ноги, и она старалась больше времени проводить на печи, расплачиваясь за собственные грехи молитвами да болью, которая заживо пожирала её.

Зимой голос Светлы был едва слышимым, и в потёмках Фёдору приходилось рубить прорубь, чтобы хоть немного поговорить с ней. Он принял то, что Светла стала частью реки, смирился с этим. Думал о том, что это лишь ещё одно препятствие, которое разделило их с любимой снова.

Фёдор мог часами, до полной зимней темноты сидеть над прорубью и разговаривать с тихой водой, которая тихо плескала на его ответы. Фёдор перестал ощущать холод – чем чаще он приходил к проруби, тем больше его охватывало словно какое-то оцепенение, и он был готов сидеть часами, вслушиваясь в любимый голос.

Зима кружила лютыми вьюгами и падала на землю тёмными сумерками, которые превращались в ночь совершенно неожиданно. Под Новый год, когда всё село готовилось к празднеству, Фёдор в очередной раз пришёл к проруби. Измученный душевно, он совершенно потерялся в этом белом великолепии вокруг. Механически орудуя топором, он снова пробурил прорубь и встал на колени, заглядывая внутрь дыры во льду и смотря в тёмную вялую воду.

Личико Светлы проступало серебристыми снежинками, улыбалось Фёдору, и он улыбался в ответ, не чувствуя, как мороз грызет его голые пальцы, забирается под одежду и бледнит кожу.

Светла говорила о том, что скоро всё изменится. Пусть только Фёдор немного подождёт и побудет с ней подольше, и они обязательно встретятся. А если он захочет, то и вовсе присоединится к ней, ведь под водой так здорово! И они, конечно же, будут вместе, и никто не будет им препятствовать.

Фёдор и рад был услышать такие слова от девушки, которая так прочно заняла его сердце. Он склонился над тёмной водой, улыбаясь онемевшими от мороза губами и чувствуя, как чужие пальцы путаются в его волосах – это мороз вцеплялся в человека всё сильнее.