В середину поставили самовар с заварочным чайником на макушке, сливочник и сахарницу. На один из свободных кругляков водрузили большую тарелку на высокой тонкой ножке, с сухими; пирожными, маленькими коричневыми кругляшками с шоколадным бешамелем в дыре посередине. Варенье переложили в три малюсенькие мисочки и определили им места вблизи каждой чайной пары.

Когда уселись за стол, императрица обратилась к Татьяне:

— Тфой муж конюхом у нас был? — та кивнула, память государыни ей потрафила. — Вот скаши-ка, он соломенную подстилку в стойлах один раз использовал или многожды?

— Многожды.

— А как часто ее профетривал?

— Не могу знать, Ваше Величество, — у женщины аж испарина на лбу выступила, не то от горячего чаю, не то от вопросов императрицы.

— Та оно и не важно, — махнула рукой Екатерина Алексеевна. — Потому как никто не мошет сказать, сколько раз профетривать подстилку прафильно, и когда пора менять. А вот ежели ученые мужи из «Вольного экономического общества» шталмейстеров на этот счет опросят, та лучшую вариацию просчитают, — солома зазря тратица не будет, и лошади довольны останутся.

Доступный пример навел окончательный порядок в Татьяниной голове. Никакой не бунт намечал Андрейка, да его «знатные вельможи»! Заглотнула побольше воздуха и отважилась-таки спросить:

— А почему общество так называется?

— «Вольное», — ответил Андрей. — Потому как войти в него может каждый.

Жена конюха совсем осмелела:

— И я?

— И ты, коли сможешь привнести какую пользу. А «экономическое» — ибо действия сии должны способствовать экономии в государстве, обогащению, как всей Руси-матушки, так и каждого человека в отдельности.

Екатерина Алексеевна зачерпнула ложечкой большую крыжовенную ягоду в сахарном сиропе:

— М-м! Вкуснотища! Андрей, ты проповал? Фо рту тает! А яготы, ягоды-то, точно исумрудины! Кажется, я знаю, какую пользу может привнести Татьяна. Она мошет обучить поваров готовить такое чудное варьенье. Если уж не во Всей Руси, так, по крайней мере, на моей поварне. Фозьмете ее в общество?

Садовник улыбнулся:

— Возьмем!

В комнату залетела пчела, стала кружить над тарелкой с пирожными. Андрей отогнал ее накрахмаленной салфеткой. Пчела переметнулась на варенье.

— Прочь отсюдова. Этакую фкуснятину мы и сами съедим. Кстати, вам для герба общества жалую свою личную эмблему: пчелы, приносящие в улей мед и надпись… Одно только слофо: «по-лез-ное»!

— Восхитительная идея, спасибо, Ваше Величество!

— Боле того! Дабы ни у кого не было сомненья в государственной опеке вашего начинания, над гербом разрешаю поставить наш императорский двуглавый орел. Выбрали ли фы ныне председательствующего?

— Как же! Выбрали, Григория Орлова!

— О! Так ты ему о нашей беседе ничего не сказыфай, а то обидится, что не с ним первым переговорила.

Императрица встала из-за стола. Сие могло означать только одно: чаепитие окончено. Гости тоже повскакивали со своих мест и уже готовы были откланяться, но Екатерина Алексеевна остановила их движеньем руки:

— Я сейчас фернусь.

И, действительно, через пару минут вернулась. На ее руке сиял серебряный перстень с изумрудом — точь-в-точь крыжовенная ягода. Екатерина тут же сняла кольцо и протянула его Татьяне:

— Восьми! Это мой подарок. Успешный и светлый день сегодня для России. Пущай и тепе этот перстень удачу принесет!

Анклебер и Татьяна спустились с лестницы, идущей в сторону потешной площади. Женщина спохватилась:

— Эх, пирожных так и не попробовали!

— Пойдем в мои апартаменты, велю принести таких же!

— Нет, Андрейка, не могу, прости! Долго дома отсутствовала. Осип, должно быть, проснулся и крушить все начал, — женщина любовалась новым подарком от государыни на своем пальце.

У садовника будто льдина на сердце таять начала, по горячей груди полилась тонкой холодной струйкой. Заговорила с ним Татьяна. И не просто заговорила, а ласково. Может, и впрямь теперь отношения наладятся!

— Возишься ты с Осипом, как с малым дитем!

— А как же, он малое дите и есть! Сам рассуди: ходить не может, смыслить уж тоже ничего не смыслит.

— Так найми ему сиделку.

— Не могу, во искупление прежних грехов, я должна выполнить свой долг до конца.

— Не томи! Ты свой долг желаешь исполнить, так и мне позволь. Я ж Прохору — отец. Вон, Екатерина Алексеевна, государыня… Все, кто рядом с нею находился, должны быть счастливы уж от одного этого. Но она своих подданных не забывает: Орлова сделала графом, Понятовского — королем Речи Посполитой. Я хочу, чтоб и ты со мной жила, как царица, ни в чем нужды не знала. А коль не желаешь со мной, так и без меня, но все одно, как царица!

Татьяна подняла глаза вверх и увидала во встречном взоре садовника крайнее отчаяние, сжалилась. Притянула его голову за полы парика, чмокнула в лоб:

— Хорошо! Жди на следующей неделе, в четверг, нас с Прохором в гости. Да пирожные приготовь!

Садовник ополоумел от счастья:

— Как же! Куда же? В апартаменты при оранжереях ждать, али на Садовой?

— На Садовой, — крикнула Татьяна, уже удаляясь.

Екатерина Алексеевна наблюдала за парочкой из окна второго этажа. Вот и наступил момент, она рассталась с любимым перстнем.

«Придет час, изумруд сам укажет, в чьи руки пожелает быть переданным. Не беспокойтесь, это может произойти не скоро. А когда произойдет, вы о своем подарке жалеть не станете, просто почувствуете: пора. И отдадите со спокойным сердцем. Вам кольцо к тому времени великую службу сослужит…» — вспомнились слова брильянтщика Позье.

Точно, так оно и есть. И на сердце легко, и службу ей перстень великую сослужил. А, может, просто повезло? Кто теперь знает! Екатерина видела, как возле круглой клумбы с крокосами ее недавние собеседники остановились, о чем-то поговорили и разошлись в разные стороны, кажется, весьма довольные. В последний момент, покуда те не успели скрыться из виду, она осенила Татьяну и Анклебера крестным знамением, затем пошла заниматься государственными делами.

Москва, июль 2000-го года.

Ираклий Отводов был просто взбешен их самовольной выходкой:

— Что за маскарад устроили?! А если бы Лаврон был не алкашом, а головорезом, вы бы и в банду затесались?!

Ольга безотрывно смотрела на белую орясину, которая ходила над ее головой, едва не задевая макушку.

Капитан, чье звание, здесь, на яхте, звучало весьма двусмысленно, объяснил, что она, орясина, имеет конкретное название, но Ольга не запомнила, какая-то производная, не то от слова «грохнуться», не то от слова «свалиться». Предназначалась эта балка для крепления нижнего края паруса.

Они плыли на белоснежной яхте по Клязьменскому водохранилищу. Яхта называлась «Три толстяка», в честь своих трех хозяев, немолодых и довольно упитанных мужчин (судно было куплено вскладчину). Один из них, рыжебородый Жорик, старинный приятель Отводова, как раз сейчас и правил шлюпом. Ираклий с интересом следил, как Жорик отвязывает один канат и привязывает другой, крутит опущенной в воду палкой (вроде бы, она называется кормовым рулем) и ловко, одним махом, подставляет косое полотнище (с красивым названием «Бермудский парус», — это Ольга запомнила) под фронт ветра. Кажется, Ираклий разбирался во всех этих премудростях. Иногда даже подменял друга, когда тот не поспевал.

«Как вы судно назовете, так оно и поплывет…» «Три толстяка» шли медленно, переваливаясь с борта на борт, тяжело перекатываясь с волны на волну. Каждый проносящийся мимо водный мотоцикл, повергал его в такое болтание, что, казалось, пассажиры вот-вот будут сметены с бортов, как деревеньки с боков «помилованного» Чудо-юдо рыбы-кита.

— Осторожно, гик! — закричал рыжебородый рулевой.

Точно, «гик», вот то слово, которым обозначалась нижняя горизонтальная орясина под парусом, ее намерение то и дело долбануть по башке напомнило Ольге другое слово: «гикнуться». Однако девушке надоело без конца пригибаться. Она пересела на самый нос, свесила ножки, и сквозь почерневшие стекла-«хамелеоны» очков стала смотреть, как форштевень рассекает амфиболитовую толщу.