Бабушка вспоминала о чудесах, гладила дерево, что-то шептала; я не мог разобрать слов, но понимал – это молитва. «Мальчики, когда меня не станет, берегите Кормильца. Не позволяйте его обижать. Если вдруг вам не понадобится урожай, пусть его соберут те, кто в нем нуждается».

Моя самая заветная мечта родилась, когда я сидел на ветках Кормильца. Смотрел то на небо, то на море и грезил, что однажды уеду далеко-далеко. В пути буду писать истории.

Однажды я поделился с бабушкой мечтой покинуть Апшерон. «Амир, ты обязательно уедешь, это будет верным решением. Если Господь даст жизни, напеку тебе в дорогу хлеба. Иногда нужно уехать, чтобы понять… что менять первым делом следует себя, потом место. Что к своему таланту следует относиться ответственно; что Господь всегда держит над тобой руку, хотя будут дни, когда ты в этом усомнишься».

Я прижался к бабушке. Косатка на шифоньере громко чихнула, занавески взлетели и опустились. «Вдруг я не смогу, вдруг не получится, вдруг мне что-то помешает?» Она улыбнулась: «Скорее всего, так и будет. Чего-то не сможешь, что-то упустишь – в путешествии случается разное. И это разное учит. Чему? Например, тому, что надо продолжать мечтать, как бы ни было тяжело».

Бабушка перебирает инжирины, достает мелких улиток, кусочки листьев, обломки веток. «В этом казане разные плоды, красивые и не очень. Так и мысли в твоей голове. Среди них были, есть и будут те, которые очень пугают. Не прячься, смотри на них, но не позволяй им увести тебя в темноту. А если оказался во мраке, вспомни о тех, кого любишь и кто любит тебя – свет этих маяков вернет домой».

Брат сползает с дерева, ссыпает в казан еще ведерко. «Молодцы, мальчики, что бы я без вас делала? Ха-ха, и что бы вы делали без меня… Бегом умываться – и за стол, я приготовила котлеты с пюре».

Спешим к колодцу. За нами, покачиваясь на ветру, приглядывает Кормилец, на его глазах мы живем, меняемся, растем. Он оберегает нас своими видимой и невидимой кронами.

Когда мы с братом грустили – дул северный ветер, и на море не пойти; у велосипеда слетело колесо, и теперь везти его на починку в город; лето заканчивалось, и скоро в школу, – бабушка баловала нас пирогом с айвовым джемом, пела песни, разрешала до ночи слушать радио и крепко нас обнимала. Если это не помогало, использовала свой коронный хмурый взгляд. «Походили денек с повисшими носами, и хватит. Иначе грусть станет привычкой».

Она любила жизнь и не изменяла этому сильному чувству. «Сложить руки не выход. А в чем выход? В том, чтобы видеть, чувствовать красоту даже тогда, когда болит душа».

Мы росли и все чаще встречались с грустью. Когда из-за темной бури не было видно маяков, вспоминали бабушкины слова: «Если грустно, заставьте себя улыбнуться. Это не избавит от боли, но улыбка поменяет мысли».

…Была поздняя осень, наверное, конец октября. Мы всей семьей сидели за столом в городской квартире, бабушка разливала кизиловый компот, мама накладывала плов, когда в дверь постучали. («Не позвонили в звонок, странно», – подумал я.) Папа пошел открывать, я побежал за ним, надеясь, что зашла соседка тетя Фаина со своим бульдогом (как искусно Барон стоял на двух лапах!). За дверью были милиционеры, назвали дедушкино имя.

На рыбном заводе, где он работал, обнаружили недостачу черной икры. Дедушка объяснил директору, что сдал весь товар согласно накладным, но ему не поверили. Он собрался и с чистой совестью поехал домой. Не успел сесть за стол, как за ним пришли. В тот вечер дедушку увезли.

Бабушка в тревоге ходила по комнате. «Этого не может быть, Галиб не позволит себе украсть». Два дня дедушки не было, и все это время бабушка простояла у входа в отделение – приезжала ранним утром, на первом автобусе, уезжала ночью, на последнем.

На третий день дедушку выпустили. Недостачу обнаружили: товар по ошибке увезли на склад в другой город.

Дедушка уволился. Помню, как он вернулся домой, скинул пальто, сел в прихожей на табурет. Я подошел, обнял его. Бабушка принесла тапочки. Он снимал ботинки (темно-коричневые, с короткими шнурками) и говорил усталым, но решительным голосом: «Безнравственность привлекательна, она легче, чем нравственность. Это искушение, которому многие поддаются. Я всегда был бдительным, Гюльнар, чтобы не потерять себя, нас». Бабушка повесила пальто на вешалку. «Знаю. Поэтому я за тебя и ни разу об этом не пожалела. Идем к столу».

Зиму дедушка провел на даче. Ездили к нему на выходные: заваривали чай в самоваре, чинили веранду, играли в лото, кормили Гошу, ходили на зимний пляж, когда не было ветра. Как-то на пляже я спросил: «Деда, ты грустишь?» Он придерживал меня за руку, чтобы я не поскользнулся на мокрых после дождя скалах. «Бывает. А потом вспоминаю о вас, о том, как мне повезло с семьей, и становится хорошо… Как дела в школе, Амир?»

Весной дедушке предложили работу на макаронной фабрике.

Ночами, когда все засыпали, я тайком выбирался из дачного дома. Дверь в бабушкину комнату оставалась открытой, поэтому пройти по коридору было непросто. Однажды она проснулась на скрип полов: «Куда ты, сынок?» – тогда я придумал, что бежал к ней от страшного сна.

Со временем я определил, запомнил и стал обходить шумные доски: те три у обувного шкафа, предатели, могли затрещать так, что проснутся в погребе мыши!

Следующей задачей было бесшумно открыть входную дверь, скрипящую похлеще пола. Дверь была бабушкиным шпионом, доносившим о том, что мы с братом днем сбежали на пляж, что дедушка вернулся домой и можно накрывать на стол, что явилась болтливая соседка Нурия и следует притвориться простуженной, чтобы она побыстрее ушла.

Неделю я выстраивал отношения с дверью: промасливал петли, протирал ручки, даже уговорил деда ее покрасить. Дверь сдалась, безмолвно позволяя мне ночами покидать дом, взбираться на дачный забор и смотреть на мир.

Ночи я полюбил еще в городской квартире. Она у нас угловая, с двумя балконами, каждый из которых смотрел на свой памятник поэту – Сабиру и Низами. Мне казалось, городские скульптуры оживают ночами. Переступая через крыс, перелезая через автомобили, они гуляют по безлюдным улицам, читают друг другу стихи, обсуждают время, за которым следят каменными (но на самом деле полными жизни) глазами и не удивляются: люди не меняются, они все так же разрываются между ангелами и бесами, духовным и материальным, миром и войной.

На даче темно, только на веранде горит лампочка. Вокруг нее суетится мошкара, машут крыльями бабочки и гудят черные жуки, которые, обжигаясь, с треском падают на пол. Перебегаю сад, вскарабкиваюсь на тутовник, с него перелезаю на забор. Сажусь, свесив ноги, оглядываюсь.

Передо мной просторы Апшерона, такие же, как и днем, но только ночью я чувствую, что это мое. Стрекот цикад смешался с шумом моря, издалека доносится грохот железной дороги – к станции приближаются поезда-цистерны. Едва слышна музыка из дома дяди Рафика: он перед сном слушает радио и под него засыпает. Справа – встряхивает и развешивает белье тетя Ира, мама моего друга Аяза (у него еще трое братьев). Бабушка жалеет тетю Иру. «Уложив детей, допоздна стирает во дворе. Когда Ира высыпается? С восьми утра с мальчиками на море».