- Не обернется... После рваного костюма у входа в Совмин надо дальше идти... Понадобится - и жопу тебе подстрелим. Надо доверять специалистам.
- Да пошли вы... - сказал Лукашенко.
- Когда будем делать заявление о покушении на народного представителя?
- Завтра, а теперь поехали в баню, все уже накрыто.
По дороге он все не переставал думать: "Ясно, сейчас подключат ментов. Доказать, что не было никакого покушения, несложно: стреляли из "мерседеса" такого-то, ни одной машины обнаружено не было, и так далее... Да хрен с ними! Авось все удастся. Прошла ведь утка с гвоздями для дачи Шушкевича. Быдло, или, как выражается умник Федута, белорусский народ, все проглотит. Интересно, что скажут лощеные Гончар и Булахов? Скорее всего: "Сработано топорно, правда всплывет в течение часа". Черт с ними, есть проблемы и покруче".
Машина остановилась около покосившегося здания. Их встречал коротко остриженный, невысокий, с бегающими глазками человек. Услужливо вглядываясь в лицо кандидата, представился:
- Михаил Езубчик - будущий министр строительства.
- Будешь, если выиграем, - буркнул ему Лукашенко.
В предбаннике остро пахло сухими вениками и вареной колбасой. Выпили, залезли на полку.
- По-моему, все-таки херня, не поверят...
- Да ладно тебе, дело сделано, - сказал Шейман.- Завтра увидим...
Со скрипом, впуская холодный воздух, открылась дверь в парную. На пороге в чем мать родила, бледный, с пистолетом в руках, стоял Кучинский.
- Что, Виктор, что случилось? - прокричал Лукашенко.
- Ничего. А вдруг они сюда явятся - защищать тебя кто будет?
Лукашенко вытаращил глаза - член по соседству с пистолетом. Кучинский стоял, переминаясь с ноги на ногу, оглядывался по сторонам: что делать с "Макаровым"?
- Ты его в жопу засунь, - посоветовал Титенков.
Баня взорвалась от хохота. Все попадали с полка.
Слегка успокоившись, похлопывая тощий зад Кучинского, Лукашенко сказал:
- Стану Президентом, будешь ты у меня порученцем по особым делам. Решено... Ну все, хлопцы, еще выпьем и пора спать.
Спали вповалку, на банном полке. Утром их разбудили охранники. Надо подавать заявление о покушении. Могут нагрянуть менты. В машине Титенков, сидевший рядом на заднем сиденье, развеял сомнения друга:
- Саня, все нормально. Ты победишь. Только вот возникает вопрос: "Кто ты и откуда?"
- А знаешь откуда? - он вдруг вспыхнул - Откуда и ты! Из п...!
Как хотелось ему тогда вмазать по тупой Ваниной роже. Он едва себя сдержал: все-таки ехал в "мерседесе" Титенкова, ел его харчи, носил костюм, купленный его дружбаном Витькой Логвинцом. К тому же Шейман, пьяный в сиську, без конца твердил: "Проскочили, проскочили... Народ вздрогнет. Стреляли в кандидата... Покушение... На тебе, выкуси, Вячеслав Францевич. У тебя власть, а мозгов нет. Да я бы на твоем месте всех нас в один миг...".
- Ты чего это несешь... В какой такой один миг? Закон существует...
- Да я твой закон... Сам потом поймешь, как это делается.
- У тебя все же пуля в голове не зря сидит...
- У меня и в кармане кое-что есть. Обойма не пустая...
- Нажрались... Успокойтесь, - сказал Лукашенко. - Там разберемся, кто на что горазд... Государственная работа - эта не стрельба по крышам.
В машине стало тихо.
Непонятно почему, но и через много лет он вспоминал этот странный титенковский вопрос, и длинными бессонными ночами, когда оставался наедине с овчарками и охраной за стеной, его преследовал чей-то голос : "Кто ты и откуда ты?" Часто во сне он кричал : "А кто вы? Откуда вы? Вы все дерьмо!" - и, просыпаясь в холодном поту, плакал навзрыд...
"Байстрюк"
Безрассудная ненависть постоянно жила в нем. Старые и новые обиды, словно кровоточащие раны, разъедали его мозг и волю...
...Колодец. Чернота внизу. Крепкая рука, сжимающая его горло.
- Сейчас ты будешь там... Удавил мою кошку!
Эхом отзывается бездна.
Били долго и часто. Он не мог сосчитать этих ударов. Все темнело в глазах, и боль пропадала сама по себе, будто тело улетало куда-то.
Но потом всегда чувствовал на себе теплые руки матери и что-то холодное на опухшем лице.
- Ну что ты опять натворил?
- Не знаю, они сами...
- Боязно мне, сынок, когда деревня ненавидит... Ох и боязно...
Он оправдывался:
- Не могу выносить этих людей, не могу... Ненавижу их!
И матери грешно думалось: "Может, лучше бы он задохнулся тогда при родах от травмы и перевязанной пуповины?!" Ей было страшно от того, кого произвела она на свет, и все чаще и чаще она, сгорбленная, застывала перед репродукцией иконы Богоматери, вырезанной из журнала.
Его мать Катерина была родом из деревни Александрия. Вроде бы всего несколько домов обозвали так в тридцать девятом. В колхоз тогда насильно согнали несколько хуторов. В деревне этой не по своей воле оказался и дед Катерины, основатель рода Трофим Лукашенко со своей женой. Деду не повезло - остался он бобылем перед самой войной да четверо детей. После войны деревня пьянствовала и голодала. Как-то Катерина, осмелившись, подошла к отцу:
- Батька, прости меня...
- Чего? - отозвался тот, едва разлепив глаза от пьяной дремоты.
- Не могу я больше тут, в город подамся.
- Подавайся, мне все равно конец. И остальных забирай. Не выдержим мы тут, всем конец придет.
Катерина поехала в Оршу. Там на льнокомбинате набирали девчат. Стала учиться на ленточницу.
Он хорошо помнил этот невеселый рассказ матери. Он все помнил, даже то, что хочется поскорее забыть.
Вот их класс вывезли убирать картошку. Все в поле, а он на верхушке дерева воет по-волчьи. Обучил его этому вечно пьяный брат матери Трофим. Этот Трофим предрекал его будущее: "Дебильный ты, Сашка, но настырный всех нас в роду превзойдешь". Учитель немецкого языка Акминский картошку копал со всеми вместе: "Это хлеб наш белорусский, ему замены нет". Ненавидел он этого Акминского уже давно. С тех пор, как тот устроил выволочку ученику Саше Лукашенко за доносительство на товарищей по школе.
"На тебе, фашист поганый!" - схватил камень, и прямо в глаз. Эдуард Владимирович от боли и неожиданности на землю рухнул.
