Буп повертела головой из стороны в сторону. В прежние времена ее волосы касались бы щек. Марвину не понравилась бы эта стрижка, но он никогда не обращал внимания на морщины на ее лбу или щеках, которые она любила покрывать румянами.

Вот уже три года она была вдовой. Перестанет ли она когда-нибудь задаваться вопросами о том, что подумал бы Марвин?

Буп полагала, что ее элегантность и чувство стиля со временем, подобно вину, стали только лучше. Многие годы она смешивала богемную боббэ[4] с пляжным шиком. Когда ее внучки, Ханна и Эмма, были подростками, они окрестили ее стиль «Буп-шик».

У женщины, отражавшейся в зеркале, был особый стиль.

А когда приедут девчонки, у нее появится еще и смысл жизни.

Буп надела мягкую желтую рубашку-платье из искусственного шелка с рукавами длиной до запястий, украшенных серебряными браслетами. И тут ее осенило – может быть, звон металлических украшений каким-то образом повлиял на нее – и место, куда она положила «Пунцовую розу», всплыло в памяти, словно ждало приглашения. Помада Буп покоилась вместе с мелочью в небольшой белой чаше «Ленокс», когда-то принадлежавшей ее бабушке.

Накрасив губы, Буп спустилась вниз, к окну, и натянула рукава пониже, защищаясь от прохлады позднего мая. Она наклонила голову и заметила стаю чаек, отдыхавшую на сверкающей поверхности озера Мичиган. «Мое озеро». Они выглядели так, будто кто-то объявил заседание открытым. Птицы заскучали? Или они знали, что с наступлением выходных на День поминовения приедут отдыхающие, а вместе с ними появится обилие крошек и корок?

Буп потерла руки, безуспешно пытаясь их согреть. Было время, когда она не обратила бы внимания на холод и, сняв с себя свитер и бросив его на полу, выскочила бы за дверь, позволив той с грохотом захлопнуться, хотя Буп была хорошо воспитана. Она сбросила бы туфли, если была в них, и побежала бы на пляж, пиная ногами песок так высоко, что он оказался бы у нее в волосах.

Буп не могла вспомнить, когда последний раз гуляла по пляжу, не говоря уже о том, чтобы что-то пинать, и это не имело никакого отношения к ее памяти.

С тростью жутко неудобно гулять по песку.

Из кухни донесся пронзительный звонок стационарного телефона Буп. К тому времени, как она добралась до единственной телефонной трубки, которая была прикреплена к стене с шестидесятых годов, телефон перестал звонить. Перезвонят.

Буп устроилась за кухонным столом, посмотрела на часы. Спальни подготовлены: свежее постельное белье, новые полотенца и пучки сушеной лаванды, перевязанные фиолетовой лентой. Она открыла окна, чтобы дом освежил легкий ветерок. И все же, времени на безделье не было. Буп прикинула, что у нее есть минут пятнадцать-двадцать до приезда девочек, как раз достаточно, чтобы сварить кофе без кофеина и приготовить послеобеденный перекус. Она наполнила вазу маргаритками, любимыми цветами Дорис, и достала украшенные вышивкой тканевые салфетки, которые обычно приберегала для праздников. Ведь это событие казалось почти торжеством, которого у нее давно не было. Она достала из холодильника несколько кексов с черникой и выставила на стол покрытые шоколадом фрукты и орехи, которые любила Джорджия.

В тот момент скрипнула входная дверь, и Буп, собравшись с мыслями, бросила приготовление угощений и поспешила поприветствовать своих подруг, радуясь, что они спланировали свои рейсы так, чтобы вернуться домой одновременно. Сердце Буп забилось от радостного волнения. Чем они займутся в первую очередь? Поедят? Поболтают? Распакуют вещи? Все вышеперечисленное! Прошло много лет с тех пор, как они собирались втроем в Саут-Хейвене – без посторонних.

– Уже иду, – крикнула Буп. – Вы рано!

– Буп?

Этот голос принадлежал не Джорджии. И не Дорис.

У нее была лишь пара секунд, чтобы изменить свои ожидания, и затем Буп увидела, как ее внучка, Ханна, входит в гостиную. В одной руке она держала серую спортивную сумку, а в другой – фиолетовые альстромерии, завернутые в целлофан. Улыбка тронула губы Буп. Она обожала фиолетовые цветы, и Ханна об этом знала.

Но с появлением Ханны – и спортивная сумка явно свидетельствовала не о краткосрочном визите – всем планам суждено было измениться. Буп не могла попросить Ханну уехать. Ей придется подстроиться. Она всегда так делала.

– Привет! – Ханна с любовью крепко обняла Буп, когда та раскрыла объятия внучке. Ханна положила голову на плечо Буп, прижавшись к ней. На глаза Буп навернулись слезы. Она не видела Ханну около двух месяцев. Именно этого ей и не хватало – обычных объятий. Мысль об этом согрела ей сердце.

– Это ведь незапланированный визит? – спросила Буп. – Я ведь не знала, что ты приедешь?

– Нет, я хотела сделать тебе сюрприз. Надеюсь, ты не против.

Ханна отступила назад. Ее джинсы низко сидели на бедрах, а ширинка была намеренно расстегнута. Ткань на коленях разорвана – модный стиль, который Буп даже не пыталась понять и которому не стремилась подражать. Волосы Ханны были перекинуты через плечо, словно собраны в хвост, но без резинки. На лице девушки ни капли косметики, и все же она была красавицей – большие карие глаза, безупречная кожа.

Ханна положила руку на плечо Буп, провела ее на кухню и усадила за стол. Затем открыла нужный шкафчик, достала вазу, наполнила ее водой и поставила цветы. Она установила вазу на стол, устроилась напротив Буп и, облокотившись на стол, улыбнулась.

Как же сильно Буп любила эту девочку, уже такую взрослую в свои двадцать шесть, но у которой впереди еще вся жизнь – жизнь, которую она сама распланировала: работа учителем английского со степенью магистра, не меньше. Возможно, она получит докторскую степень. Может, напишет книгу. Или сценарий. Для нее не существовало преград.

Буп со своей младшей внучкой всегда были не разлей вода. Ханна предпочитала любоваться озером и считать цвета, в которые окрашивалось небо при заходе солнца, в то время как ее сестра, Эмма, хотела купаться в озере и не разделяла взглядов сестры относительно закатов. Иногда Буп желала, чтобы Ханна была меньше похожа на нее. Меньше предавалась созерцанию. Была беззаботнее.

Ханна постучала пальцами по столу.

– Почему ты не отвечаешь на звонки? Отец сказал, что два вечера подряд пытался до тебя дозвониться, но попадал на голосовую почту.

– Ах, это. Я была занята. Твои другие боббэ скоро приедут. – Ханна с Эммой проводили летние месяцы в Саут-Хейвене вместе с Джорджией и Дорис, которые были для девочек назваными еврейскими бабушками.

– Знаю, и мне не терпится увидеться с ними, но можем мы поговорить о том, что ты не отвечаешь на звонки? Именно для этого у тебя есть мобильный телефон. Чтобы мы могли с тобой связаться. Убедиться, что с тобой все хорошо. Он беспокоится за тебя. Как и я.

– Ах, Ханнали, ты такая милая. Хочешь кексик или шоколадку? Я как раз раскладывала угощения.

Ханна покачала головой.

– Буп, ты меня слушаешь? Ты должна отвечать, когда звонит твой телефон.

– Да, конечно. Я просто была занята.

Она не хотела беспокоить Ханну, которая регулярно звонила и жила всего в пятидесяти минутах езды, в Каламазу – довольно близко, чтобы навещать свою внучку, и достаточно далеко, чтобы не вмешиваться в ее личную жизнь. Хотя Буп не устраивала внезапных визитов к ней и ее молодому человеку Кларку, «художнику».

Эмма, которая была старше Ханны на два года, жила в Хайленд-Парке, штат Иллинойс, со своим мужем Грантом, и их трехлетними близнецами, Оливером и Холденом. Эмма звонила не по расписанию, но старалась связаться с Буп раз в неделю или около того. Буп гордилась и была довольна тем, что присутствовала в жизни внучек.

Они с Ханной устроились на обитом тиком полосатом диване в гостиной. Буп сидела на одном конце, опустив ноги на пол, а Ханна расположилась на другом, вытянувшись на диванных подушках, ее босые ступни покоились на коленях бабушки. Буп вспомнила о тех временах, когда ее внучки были маленькими девочками, когда щекотка и поцелуй излечивали от всех болезней, когда ее собственные проблемы не имели для них никакого значения. Но теперь Ханна была взрослой.