– Тише, Гилберт, – цыкнула Изабелла. – Дай мне подумать.

– Когда вернется ваша мать? – спросил я.

– Дня через два-три.

Такой срок – не вечность, но я содрогался при мысли о том, что предпримет Сапоги-Кулаки, узнав о моих юных посетителях.

– Майордому известно, что я здесь? – задал я вопрос. – Или кому-нибудь из здешних рыцарей?

Сопровождавший детей мужчина снова обратился к Изабелле, говоря по-прежнему уважительно, но более настойчиво.

Девочка топнула ножкой.

– Я не могу здесь оставаться, Фердия. И не могу освободить тебя… Мне жаль.

В ее голосе звучала горечь.

– В этом нет вашей вины, госпожа, – сказал я так беспечно, как только мог.

– Ты проголодался?

– Жуть как.

– Тебе пришлют еды. И вина.

Она ушла, таща за руку Гилберта, а стражник стал снова запирать меня.

– А как Фиц-Алдельм, госпожа? – не смог удержаться я.

Дверь с грохотом закрылась, засов задвинулся со скрежетом.

– Он не придет прежде, чем вернется моя мать, – донеслось из-за бревен. – Обещаю.

Под покровом тьмы с моих уст сорвался вздох облегчения.

Вышло так, что мое заточение продлилось еще один день и одну ночь. К счастью, Сапоги-Кулаки за это время не объявлялся. В последнее утро, очнувшись от некрепкого сна, я вышагивал по камере, пытаясь не думать о холоде и пустом животе. Изабелла сдержала слово, но луковая похлебка, а также жаркое из оленины и свежий хлеб, которые мне принесли, давно были съедены. Я уже вылизал деревянные плошки дочиста и собирался заняться этим снова, но тут мое внимание привлекли доносившиеся со двора звуки.

Голоса людей, стук лошадиных копыт. Даже через толстые стены ощущалось возбуждение. Приехал кто-то важный. Я стал молиться, чего не делал много дней. Господи, прошу тебя, пусть это будет Ифа!

Бог ответил раньше, чем я надеялся.

Пришли несколько воинов, отперли дверь камеры и вывели меня во двор. Меня никто не тащил, я сам вышел, щурясь, на яркий солнечный свет. Со спутанными волосами, вонючий, в грязной одежде, я, должно быть, напоминал дикого зверя. Многие воротили от меня нос, а я платил им полными ненависти взглядами. Будь у меня меч, я порубил бы всех, кого видел. Я подумывал, не выхватить ли у кого-нибудь клинок, но один, без доспехов, я бы стал легкой добычей для солдат в толстых гамбезонах. Я решил, что стоит пригасить огонь своей ненависти – так накрывают изразцовой плиткой очаг, чтобы он тлел до утра, – и приберечь ее для другого дня.

– По-французски говоришь?

Голос был гнусавым, начальственным. Я повернул голову. Невысокий, солидного вида мужчина в подпоясанной тунике из дорогой синей шерсти без рукавов спустился по ведшим в большой зал ступенькам. Я не знал его, но, судя по одежде и манере держаться, это был майордом.

– Слегка, – сообщил я.

Почему-то решив, что я хорошо владею языком, он затараторил по-французски. Мне удалось уловить только «Ева», «грязный» и «помыть». Он указал на здание рядом с кузницей, у которой тогда, вечность назад, подковывали лошадь. Сообразив, что, по его мнению, я не могу предстать в таком виде перед графиней Ифой и нуждаюсь в помывке, я поднял сначала одну руку и поскреб под ней пальцами, потом другую. Ответом мне стал надменный кивок.

– А потом? – спросил я на ломаном французском.

– Жди.

Майордом переговорил с солдатами и снова поднялся по лестнице.

Последовал приказ на французском, один из солдат толкнул меня в спину. Подчинившись, я проследовал в здание, оказавшееся помещением для слуг. В первой комнате стоял деревянный чан для мытья, на две трети наполненный теплой водой. Я готов был разрыдаться. Нечасто мне доводилось быстрее избавляться от одежды, даже считая случаи, когда была замешана женщина.

Застонав от наслаждения, я забрался в воду, погрузился с головой и вынырнул, не переставая улыбаться. Солдаты остались снаружи, и единственным свидетелем моего удовольствия был слуга, безразлично протянувший мне кусок мыла. Не дорогого кастильского, к которому я привык позднее, а простого, мягкого, сваренного из бараньего жира, древесной золы и соды. Однако в тот миг оно показалось мне ценнее золотого слитка.

Чистый, с вымытой головой, я выбрался из чана и завернулся в кусок грубой льняной материи, поданный слугой. Вытираясь, я поблагодарил его по-французски. Не ожидавший признательности, слуга закивал. На крышке сундука лежали предметы одежды, простые, но добротные, на полу стояла пара новых низких башмаков. Я указал на свои брэ[6], туники и штаны, сваленные в кучу. Единственным словом, из ответа слуги, которое я понял, было «feu», то есть «огонь». Способный думать только о предстоящей встрече с графиней Ифой, я совсем не беспокоился о судьбе своих вещей и пренебрежительно отмахнулся.

Выйдя на улицу, я обнаружил поджидавшего меня майордома. Он оглядел меня с ног до головы и хмыкнул. Мне хотелось залепить ему по уху, но, припомнив, чем закончилось мое противостояние с Сапоги-Кулаки, я сделал вид, будто ничего не видел. Покорный, как ведомый на убой агнец, питая все больше надежд с каждым шагом, я пошел за ним. Позади топали двое жандармов: мускулистые руки, заросшие щетиной подбородки, суровые взгляды.

Лестница вела наверх, в большой зал. Мы вошли в огромное помещение, и я так изумился, что еле скрыл это. Зал моего отца был невелик по сравнению с залом короля Лейнстера, весьма впечатляющим. Но оба казались ничтожными по сравнению с этим. Резные балки из бревен толщиной в человеческое туловище и длиной во всю комнату поддерживали высокий потолок. В сводчатых окнах справа и слева виднелись пятна ясного голубого неба – в тот день не было нужды зажигать свечи на стенах. Под окнами висели гобелены, яркие цвета которых выделялись на фоне темной штукатурки.

Я с интересом разглядывал обстановку. Покрытые скатертями столы и длинные скамьи для пиров стояли у дальней стены. Слуги начищали серебряные кубки под зорким оком дворецкого. Один юнец сгребал грязную подстилку из тростника, второй разбрасывал свежую поверх пола, служившего потолком для моей камеры. Так близко и так далеко, подумалось мне. Эти два места находились в разных мирах.

Кто-то тронул меня за локоть. Я улыбнулся майордому. Тот не ответил мне любезностью, лишь указав, что следует идти за ним. Я подчинился. Тяжело топавшие за спиной солдаты служили неприятным напоминанием о том, что мое положение оставалось очень шатким.

Я миновал весь зал, а искоса наблюдавшие за мной рыцари, что состояли при замке, писцы и слуги перешептывались, прикрывая рот ладонью. Во взглядах по большей части сквозило простое любопытство или безразличие, но кое-кто смотрел недружелюбно, даже враждебно. Мне было интересно, какие слухи ходили обо мне со времени моего приезда, распространяясь со скоростью лесного пожара. Сапоги-Кулаки наплел немало лжи и обмана, это уж точно. Если Ифа прислушивается к нему, как бы не угодить из огня да в полымя. Страхи проснулись с новой силой. Изабелле я понравился, но мнение ребенка, пусть даже настолько высокородного, редко принимают в расчет. Благодаря Сапоги-Кулаки ее мать уже могла прийти к мнению, что я опасный дикарь, которого следует держать в клетке.

Я почувствовал на себе ненавидящий взгляд и, повернув голову, увидел не кого иного, как Сапоги-Кулаки, сидевшего с полудюжиной других рыцарей. Он осклабился и бросил что-то своим приятелям, те загоготали. Крепкие ребята. Мое внимание привлек один, со странной прической: волосы на затылке у него были выстрижены, под косым углом спускаясь к ушам. На подбородке виднелся зарубцевавшийся шрам.

Взбешенный презрением рыцарей, встревоженный уверенным видом Сапоги-Кулаки, но стараясь сдерживаться, я притворился, будто ничего не заметил. С пересохшим ртом и колотящимся сердцем я поднялся вслед за майордомом на невысокий помост, где стояли два изящных кресла с высокими спинками, оба пустые. Позади них перегородка во всю высоту зала отделяла его от помещений, служивших, видимо, личными покоями графини.