– Прошу тебя, заткнись. Уйди!

Я была способна произносить только отдельные, едва различимые слова.

– Я просто хочу помочь тебе, – донесся до меня голос Джейка.

Он встал с кровати. Я ощущала его присутствие – он находился где-то рядом с книжными полками или туалетным столиком. Как призрак.

– Помочь мне? Помочь мне?

Ощущение… скопления игл и разрывающих плоть когтей было почти нестерпимым. Но я пока что находилась внутри своего кокона, и оно не захватило меня целиком. Еще нет! Я услышала, как Джейк выдохнул и пошел к двери. Я представила себе гребень самой высокой волны в мире. Вот как мне теперь предстояло жить – не позволять себе рухнуть вниз.

Но когда Джейк ушел, я всем телом испытала это жуткое чувство. Я бросилась к закрытой двери, набросилась на нее, словно это была грудь мужа, и принялась бить кулаками по древесине, и била до тех пор, пока у меня не разболелись руки. Я думала, что Джейк вернется, поднимется ко мне, но в доме было тихо. Я боялась, что в какой-то момент рухну на пол от слабости, но, видимо, я все же добрела до кровати, легла и заснула.

Иногда в детстве я открывала ту книгу только для того, чтобы посмотреть на гарпий, внимательно рассмотреть, как вырастают из их спин крылья, как легко они становятся продолжением плеч и поднимают гарпий в воздух.

Мне хотелось понять, почему у гарпий такие лица – свирепые, искаженные ненавистью. Я хотела побольше порасспрашивать об этом маму, но слова замирали на моих губах, оставляя кислый привкус под языком, и я их не произносила.

Остаток выходных прошел в суете привычных дел. Я была изумлена тем, как легко и просто оказалось почти не разговаривать с Джейком и не прикасаться к нему. Воскресенье тянулось медленно, минуты казались бесконечными. К концу дня дети раскапризничались и поссорились друг с другом. Но к понедельнику что-то переменилось. Мы словно бы начали двигаться быстрее, как будто заевшая пленка в кассете нашей жизни набрала скорость и устремилась в другую сторону, в реальность быстрой перемотки.

Воспоминания о субботе все еще были сильны, и меня слегка замутило, когда я насыпала кофе в стеклянный кофейник, и повсюду распространился его аромат. Я налила в кофейник горячую воду из чайника и поймала на себе взгляд Джейка. Он посмотрел на меня так, будто видел впервые. В этот момент мы с ним снова стали чужими, незнакомыми людьми. Как будто мы не спали вместе тысячи, тысячи раз и он не видел, как я рожаю его детей.

Субботний Джейк словно бы был совсем другим, не тем, который сидел в понедельник в кухне, озаренный ярким солнцем. Его волосы наполнились светом, они были чуточку взъерошены с одной стороны, потому что он спал на диване. Муж корчил смешные рожицы, глядя на детей, чтобы уговорить Тэда съесть три лишние ложки каши. Пэдди был в полном восторге. Он ухал и стонал от хохота и раскачивался на стуле назад и вперед, пока Джейк не переключился на серьезный лад и не велел сыну перестать качаться и сесть прямо.

Подобное всегда казалось мне чем-то вроде чуда – то, как Джейку удавалось вести себя с детьми так, будто бы у нас с ним все нормально. Мои родители этого не умели. Все их ссоры происходили у меня на глазах. Им словно бы никто никогда не говорил, что это нехорошо для детей. Взрослея, я размышляла о том, не было ли у моих отца и матери некоего либерального убеждения на предмет того, что дети должны видеть все стороны жизни, дабы укрепляться разумом и душой. Позднее я поняла: нет, никакой теории или особого плана у них не было. Просто-напросто такими уж они были людьми.

Я ощущала какое-то сходство между тем временем и теперешним. В воздухе витал какой-то привкус прошлого. Я вспоминала, как после скандалов у моих родителей прибавлялось сил, как наш дом словно бы двигался по своей траектории, быстрее всей планеты, и я порой гадала, как это мы до сих пор не оторвались от земли.

Я всегда подозревала, что ссоры мгновенно выветривались из головы родителей, испарялись, как будто их и не было вовсе. Но ко мне их скандалы возвращались постоянно: проползали в щели под дверями, впитывались в страницы книг, которые я читала, витали в воздухе едва уловимым, ускользающим запахом. Находиться рядом с подобной агрессией мучительно, однако не находиться рядом было гораздо хуже: это значило вздрагивать от любого шума, обзавестись навсегда странными страхами. Я стала бояться ярмарочных аттракционов, громких строительных работ и лая собак.

В тот день для нас утреннее прощание было необычным. Мы не поцеловались. Этого не смог сделать даже Джейк, эксперт по нормальности. Вместо поцелуя он помахал мне рукой, поворачиваясь к двери. Даже взглядом со мной не встретился. Я проводила взглядом его и мальчиков. Джейк взял под мышку школьные рюкзаки, которые сыновья отказались нести сами. Я слышала его голос, когда он переводил детей через дорогу и велел им быть осторожнее. Он был в теплом пальто и вязаной шапке. Под пальто он надел хороший джемпер – подарок его матери. Под джемпером была белоснежная хлопковая рубашка с тонкими синими полосками. А под рубашкой – я это знала – была царапина. Теперь она стала еще бледнее, приобрела персиковый цвет, и краешки кожи уже начали срастаться.

Джейк бы точно сказал, как этот процесс называется. У него был научный склад ума, он был биологом по профессии, изучал пчел. Иногда приносил домой крошечные фрагменты своих работ и время от времени что-то мне объяснял простым, понятным языком. Однажды он мне объяснил, что название «пчелиная царица» неверно по сути. Царица вовсе не правит в улье. Ее единственная функция состоит в рождении потомства. Вот это дело полностью в ее власти.

В школе учителя спрашивали, почему я то и дело рисую ее – женщину с крыльями, длинными волосами и обвисшим животом. «Она птица? – спрашивали меня. – Она колдунья?» Я качала головой и ничего им не отвечала.

Я никогда не говорила о ней своим подружкам, не упоминала ее во время наших игр. Я прятала ее внутри себя, на самом краю поля зрения. Она появлялась и тут же исчезала.

После того как муж и дети ушли, мое сознание словно бы распалось на части. Разрозненные настроения потонули в пространстве пустых комнат. Именно здесь я впервые попробовала удаленную работу и как будто стала жить удаленной жизнью, перенесла все свое существование в стены этого дома, взятого в аренду. Я прожила в этом городе большую часть жизни – уезжала только на учебу в университете в другой город, который был почти близнецом этого, – но мне раньше никогда не удавалось стать хозяйкой хотя бы части собственности. А здесь, в этом доме, я обрела свое место, пусть даже на какое-то время. «Разве жизнь – это, в принципе, не временное явление? – спрашивала я у себя. – Разве постоянство – не фантазия?» И все же я ничего не могла поделать со своим желанием постоянства, я хотела почувствовать безопасность, обрести иллюзию, будто четыре стены могут сберечь твою жизнь, удержат на земле.

В первые годы нашего супружества мы побаивались думать о покупке дома, то мы были слишком небогаты, то чего-то боялись – об этом можно рассказать по-разному, – а потом покупка недвижимости стала невозможной. Карьера Джейка продвигалась очень медленно, моя толком и не начиналась, а цены в нашем районе поднялись быстро, выросли, как плесень внутри забытой банки. Теперь купить здесь дом могли бы только банкиры, корпоративные юристы, высокооплачиваемые сотрудники мультинациональных фармацевтических компаний – люди, доходы которых странным образом шли вразрез с их вкусами. Они украшали свои дома эдвардианскими витражными окнами, а на полки ставили книги, оставшиеся со времен учебы в университете.

В этих домах большинство женщин не работали. Их мужья были настолько заняты бизнесом, что им требовались домохозяйки, няньки, они хотели, чтобы кто-то постоянно суетился и порхал в доме. Женщина – жена – могла быть и тем и этим, и пятым и десятым, а еще могла чем-то себя занять, к примеру, стать членом родительского комитета.