В зоне отец отработает месяц, с начала марта по начало апреля 1992 года. В 1996 году его здоровье ухудшится, он будет много пить, а потом исчезнет. Просто уйдёт из дома искать свою умиральную яму и найдёт её, видимо, в зоне, в окрестностях которой его увидят в последний раз.
Я не помню, в какой последовательности мы узнавали о катастрофе. Информация просачивалась по крупицам и складывалась в шаткие картины версий и гипотез, которые оформились во что-то цельное лишь через десять или пятнадцать лет после аварии.
На Южно-Уральской АЭС использовался новый тип атомных реакторов на быстрых нейтронах БН-800 и БН-1000, где цифры обозначали электрическую мощность в мегаваттах. В начале 80-х такой реактор, но менее мощный, БН-600, запустили на Белоярской АЭС под Свердловском (сейчас Екатеринбургом), и опыт признали удачным. В реакторе на быстрых нейтронах в качестве агента охлаждения использовалась не вода, а жидкий натрий, и такой реактор, объясняли нам, не только безопасен, но и позволяет сжигать почти любое ядерное топливо, в том числе обеднённый уран и смеси с плутонием. Это открывало невероятные перспективы – на Урале были накоплены тонны отработанного топлива, которое теперь можно было использовать повторно.
После чернобыльский событий, когда на Украине едва не взорвался реактор на тепловых нейтронах, станции на быстрых нейтронах стали приоритетным направлением атомной энергетики. Считалось, что натрий с температурой кипения под 900 градусов способен охлаждать реактор даже при полном отключении циркуляционных насосов. Южно-Уральскую АЭС должны были запустить в 1992 году, но сроки сместили, и первый реактор БН-800 был пущен в мае 1991 года, а вскоре заработал второй – БН-1000. Позже эту спешку назовут одной из причин катастрофы. Реактор на быстрых нейтронах мощностью 1000 мегаватт был имиджевым проектом позднесоветской России, которая старалась таким образом создать альтернативу реакторам РБМК-1000 в Чернобыле, мощным, но ненадёжным.
Позже много говорили о том, что опыт несостоявшейся аварии в Чернобыле не был учтён в полной мере, что катастрофы под Челябинском можно было избежать, дав инженерам время на доработку реакторов типа БН. Говорили о необходимости внедрения некой натриевой полости для отвода избыточных нейтронов, о дополнительных стержнях, об аварийном расхолаживании реактора, о защите из карбида бора… Мы не понимали смысла этих фраз, и не особо в них верили. Что было – то было. У истории нет сослагательного наклонения.
Натриевый пустотный коэффициент реактивности – вот единственное, что мы усвоили из этой катастрофы. Об этом коэффициенте говорили круглосуточно несколько лет подряд. Его положительное значение в реакторе БН-1000 привело к тому, что когда при испытаниях на 80-процентной мощности возник локальный перегрев, натрий вскипел и стал пузыриться, из-за чего запустился порочный круг: больше пузырей, больше реактивности, ещё больше пузырей и так далее. Реактор расплавился и выбросил в атмосферу тонны радиоактивного топлива.
Это произошло в нескольких километрах от места аварии 1957 года, когда на комбинате «Маяк» взорвалась одна из ёмкостей с радиоактивными отходами. Только в этот раз всё будет хуже. Озерск, Кыштым, Верхний Уфалей, Касли будут расселены и превратятся в города призраки. Челябинск не пострадает от радиации, но рабочих с местных заводов будут массово привлекать к ликвидации, отправляя на самые опасные работы – мой отец окажется в числе таких полу-добровольцев. Многие из ликвидаторов сгорят от болезней, алкоголизма, психических расстройств.
В те годы взойдёт звезда большого брата Анатолия Рыкованова, бывшего крановщика Челябинского металлургического комбината. В дни после катастрофы он возглавит один из рабочих отрядов ликвидаторов и вскоре станет неформальным управляющим зоны – человеком, которому федеральные власти доверят ликвидационные работы. Рабочие пойдут за ним в пекло, и в награду он получит негласное право вывозить из зоны радиоактивный металл и другие ценности.
К середине 90-х Рыкованов сколотит начальный капитал и мягко перехватит контроль над родным ЧМК: сначала через ваучерные схемы, в 1995 году – через залоговые аукционы. Позже, по настоянию губернатора Петра Сумина, Рыкованов получит в нагрузку ряд других предприятий умирающего Челябинска. Так сформируется холдинг «Чезар».
Его младший брат Альберт Пикулев, начинавший бухгалтером ЧМК, вскоре превратится в бессменного главу «Чезара», постепенно оттеснив Рыкованова на второй план. Так они и будут править: один – мозгами, второй – характером.
Само слово «Чезар» Рыкованов выведет из названия своего первого предприятия, «Челябинской заводской артели». Но Пикулев придумает другой смысл: «Чезар» = Cesar = Цезарь. Они многое будут воспринимать по-разному.
Я посмотрел на Эдика. Он прижался лбом к стеклу. Когда машину дёргало на кочках, голова его издавала глухой неприятный звук.
– Эдик! – позвал я. – Не спи!
Он взглянул на меня сонно, и я вдруг понял, почему его лицо, формально красивое, всегда казалось мне отталкивающим – это было лицо запойного человека. К тому же он пользовался косметикой, и глаза его были слегка подведены, а кожа навощена до парафинового блеска.
К районной больнице Аргаяша мы прибыли около полпятого. Я передал Эдика заведующему терапевтическим отделением и вышел с ощущением, что Эдик заразил меня своим недугом: от жары разболелась голова, словно в районе затылка скручивалась пружина. Я поехал домой, размышляя, что лучше поможет от боли: литр пива или таблетка анальгина. Или всё сразу и рюмка коньяка.
Я уже был на полпути к Челябинску и проехал Ишалино, когда позвонил Ефим. Его человек отогнал машину Эдика к аргаяшской больнице, но врачи наотрез отказались пускать его или принимать ключи.
– Ну, и чего твой парень растерялся? – удивился я. – Пусть зайдёт потихоньку в палату да положит на тумбочку.
– Так не пускают, – фыркал Ефим.
– Куда не пускают? Это больница, не тюрьма. Бахилы наденьте, улыбнитесь и всё получится.
– Михалыч, ну, я тебе говорю: не пускают. Эдик на четвёртом этаже за дверью с круглым таким окном. А врачи вообще не берут! Даже говорить не хотят!
– Ладно, у охраны оставьте, – прошипел я и сбросил вызов.
Но вскоре Фима позвонил снова.
– Киря, там кипиш какой-то. Требуют человека, который Эдика привёз. Говорят, только у него ключи примут. Слушай, вернись сам, разрули. Ну, на кой нам эти ключи? Потом скажут, что мы его обобрали.
Я выругался. Боль запульсировала в ушах.
– Фима, вы как дети малые! Пусть ждут!
От духоты и усталости меня затягивала дымка сонливости, и, чтобы взбодриться, я гнал как ненормальный.
Выскочив из машины, я на ходу выхватил у фиминого подручного ключи и зашагал к четырёхэтажному зданию, на которое он мне указал. Женщины в регистратуре были воинственны и заявили, что ценные вещи пациентов не принимают, требуя прийти в часы посещения. Когда я назвал фамилию Эдика, они внезапно умолкли и принялись куда-то названивать. Мне протянули огрызок бумаги с парой закорючек и велели подниматься в кабинет 410.
В кабинете я застал хмурого коренастого врача с тяжёлым взглядом. От него шёл слабый запах алкоголя и валерьянки. Я почувствовал, что он настоен хитрить и вымогать деньги, и решил дать ему тысяч пять на капельницу для Эдика и сигареты.
– Присаживайтесь, – указал он на кресло. – Родственник Самушкина?
– Нет. Я доставил его.
Врач без особого интереса взглянул на раскрытое «чезаровское» удостоверение.
– Ясно, – кивнул он. – Так вы с какой целью интересуетесь?
– Ключи от машины ему передайте, – вытащил я из кармана связку.
Врач шумно выдохнул и отодвинул папки с края стола, освобождая место:
– Ну, кладите ваши ключи.
Под ключи я молча засунул пятитысячную купюру, на которую врач посмотрел равнодушно. Я хотел идти, но тот остановил жестом:
– Вы подождите. Сядьте, сядьте. Вы хоть не родственник, но, как я понимаю, участвуете в его судьбе, поэтому уведомляю вас, что Самушкин Эдуард Константинович скончался… – он заглянул в бумаги. – В семнадцать часов ноль три минуты 8 июля 2019 года.
