В данной книге мы сосредоточиваем внимание не столько на «гибели империи», сколько на высокой исторической устойчивости некоторых свойств составных государств имперского типа. Мы исходим из того, что современная Россия является сложносоставным государством, в устройстве которого переплетены федеративные и имперские черты и элементы. Соотношение этих черт подвижно и меняется не только в длительной исторической перспективе, но и на протяжении постсоветского периода существования страны.

Наблюдения автора монографии как исследователя российского исторического опыта регулирования межэтнических и межрелигиозных отношений привели его к выводу о невозможности выделить единый и непротиворечивый тип государственной политической стратегии в отношении этнонациональной политики. Неоднократные попытки выделить стадиальные модели национальной политики, соотносимые с разными эпохами – «имперская модель», «советская модель» и «современная российская модель», – оказались безуспешными и показали, что даже при самом обобщенном анализе заметны большие, а порой и радикальные изменения содержания таких моделей на разных этапах их реальной трансформации26. Советские колебания национальной политики (заметные не только при сравнении времени правления разных лидеров страны, но даже и внутри одной лишь сталинской эпохи) были радикальными и весьма противоречивыми. Постсоветская Россия также представляет собой пример реализации разных и во многом противоположных политических стратегий.

Такие колебания обусловили и принципиальные различия в оценке национальной политики историками, политологами, этнологами и другими специалистами, в профессионализме которых не приходится сомневаться. Например, Абдурахман Авторханов, историк, исследователь советского периода и одновременно бывший партийный функционер, считал, что главной целью советской политики в отношении национальных меньшинств была их колонизация, ассимиляция и русификация. Он приводил многочисленные факты в доказательство своих выводов27. В то же время известный американский историк Терри Мартин пришел к прямо противоположному заключению, и также не без весомых оснований. Он показал, что СССР был единственной в мире империей, которую можно было назвать affirmative action empire («империя позитивной дискриминации»), поскольку здесь в 1920–1930‐х годах создавались привилегированные, преимущественные условия как раз для национальных меньшинств28. В это время повсеместно (а в отдельные периоды и в некоторых регионах также и в 1940‐х, 1950‐х и даже в 1970‐х годах) проводилась политика коренизации, состоявшая в продвижении на руководящие посты в советских республиках представителей национальных меньшинств, внедрении их национальных языков в делопроизводство и образование, поощрении издания книг, газет и журналов на этих языках29. В 1937 году политика коренизации была свернута, а на смену ей пришла политика репрессий по отношению к этническим и религиозным меньшинствам.

Наша гипотеза состоит в том, что подходы Авторханова и Мартина лишь кажутся взаимоисключающими, а в действительности дополняют и сменяют друг друга применительно к отдельным периодам времени, поскольку вся советская национальная политика развивалась волнообразно и напоминала действие маятника – «этнополитического маятника». Вся вторая часть монографии («История») посвящена верификации этой идеи и дискуссиям вокруг нее.

Впервые идею этнополитического маятника автор высказал в 2004 году30. Через 12 лет термин «маятник» применительно к проблематике национальной политики был использован в коллективной публикации петербургских политологов А. Н. Щербака и его коллег31. В 2018 году А. Щербак и коллеги развили свою идею, соединив проблемы внутренней и внешней политики СССР32. В данной монографии автор выражает сомнения в релевантности и доказательности гипотезы моих петербургских коллег о механизме действия «маятника» национальной политики, но одновременно пересматривает и свою позицию 2004 года. Тогда мы рассматривали идею маятника как модель, отражающую колебания (крутые и частые перемены) отношения государства к этническому большинству и меньшинствам и, одновременно, последовательную смену политической активности большинства и меньшинств. Ныне же нам стало понятно, что явления, которые я называл «этнополитическим маятником» в нулевые годы, оказались не столь уж цикличными (маятниковыми), а возможности объяснения их с использованием строгой модели маятника весьма ограниченны. Именно поэтому второй раздел данной книги написан в жанре конкретного исторического анализа, а не политологического обобщения, нуждающегося в моделировании, и сосредоточен на анализе содержания тех радикальных, беспрецедентных для мировой истории колебаний в национальной политике, которые проявлялись в разные периоды истории Советского Союза и постсоветской России.

Трудно сказать, насколько исторический жанр удался автору, но в этой части книги мы попытались привлечь новый материал об истории национальной политики СССР и постсоветской России. Эти новые исследования указывают на более сложный, чем казалось ранее, характер перемен в советской и постсоветской политике федерализации и в государственных стратегиях по отношению к меньшинствам; по-новому в нынешней работе оценивается и политика послевоенного государственного антисемитизма (1948–1953), а также особенности этнонациональной политики периодов Хрущева, Брежнева, Ельцина и Путина. Все это привело нас к мысли о том, что «этнополитический маятник» – это не столько исследовательская модель, сколько метафора, обозначающая периоды значительных колебаний в национальной политике и, шире, в этнополитических процессах, природа которых еще требует уточнения. Поэтому одна из основных научных задач данной работы как раз и состоит в том, чтобы проанализировать конкретные и изменяющиеся механизмы таких колебаний в истории СССР и постсоветской России, прежде всего по отношению к центральному для составных государств вопросу – вопросу о поддержании или разрушении (как осмысленном, так и неосмысленном, «нечаянном») целостности государства, а также об отношении к государственной политике поддержки меньшинств и к федерализму. Недостаточная информативность объяснений этой специфики на основе политологических обобщений привела нас к идее соединения политологического анализа с историческим анализом конкретных событий.

Проблема управления этнополитическими процессами в той или иной форме затрагивается во всех трех частях монографии, но третья часть сфокусирована на обобщении особого направления в исследованиях автора, связанного с анализом эволюции моделей управления межэтническими и межконфессиональными отношениями33. Особое внимание в этом разделе уделено современной проблематике государственного управления. Анализ основных документов государственного управления в сфере этнополитики, прежде всего «Стратегии государственной национальной политики до 2025 года», показывает, что усилия по укреплению властной вертикали неорганично сочетаются с задачами формирования гражданских горизонтальных отношений. Идея становления политической нации (российской нации) пока плохо соотносится с ее сугубо этническими трактовками, традиционными для России, которые явно преобладают даже в новейших документах государственного стратегического планирования. Неорганично соединены в Стратегии три принципиально разных теоретических принципа. Гражданский принцип, предполагающий «упрочение общероссийского гражданского самосознания», равноположен принципу мультикультурализма, т. е. принципу «сохранения и развития этнокультурного многообразия народов России». Оба они соседствуют с цивилизационными схемами, представленными концепцией «особой роли» русского народа в создании Российского государства, идеями «единого культурного (цивилизационного) кода» и особой духовности. При сравнении двух документов – Концепции государственной национальной политики 1996 года и Стратегии 2012 года – видно сужение предметного поля национальной политики. Вопрос о федерализме, ключевой для «национальной политики» 1990‐х годов, существенно меньше представлен в новой Стратегии.