– Мистер Николсон!

На пороге стояла Эрминда – экономка, постоянно живущая в доме. Ее пышные манящие формы скрадывало мешковатое тускло-серое форменное платье, которое Эрминда носила по настоянию Минит Николсон.

– Привет, Эрминда, – с принужденной улыбкой откликнулся Сэм, входя в дом. Вестибюль поражал роскошью мраморных полов с черно-белыми шахматными квадратами, искрящейся антикварной уотерфордской люстрой с хрустальными подвесками, резными панелями и расписанными вручную обоями восемнадцатого века, на которых изображались сцены охоты. – Как дела?

– Прекрасно, мистер Николсон. – Темные глаза экономки вызывающе блеснули. – Надеюсь, и у вас тоже.

– Само собой, Эрминда, – отозвался Сэм, бросая ключи от машины в большое фарфоровое китайское блюдо, стоящее на изысканной резной консоли красного дерева с позолотой.

– Миссис Николсон в зимнем саду. Она просила вас сразу же зайти к ней. – Эрминда смотрела на Сэма в упор, приглаживая пышные смоляные волосы, собранные в унылый пучок на затылке. Эта прическа была еще одним правилом, установленным Минит.

– Эрминда, сделайте одолжение, – начал Сэм, стараясь удержать на лице улыбку, – передайте миссис Николсон, что я зайду к ней попозже. У меня дела.

Эрминда просияла.

– Непременно передам!

Судя по всему, экономка была только рада сообщить хозяйке неприятное для нее известие.

«Эти двое питают неприязнь друг к другу», – с веселым удивлением понял Сэм. Странно… Последнее время только одну Эрминду Минит могла терпеть в доме несколько недель подряд. Эрминда служила у нее уже два года и, оставаясь загадкой для Сэма, молча и беспрекословно исполняла все прихоти Минит, установив среди слуг своеобразный рекорд по продолжительности пребывания в этом доме.

Сэм обогнул огромный стол, на котором стоял не менее громоздкий букет свежих цветов, и быстро поднялся по изогнутой лестнице, причудливой формой напоминающей витую раковину. Помедлив мгновение в коридоре, он поспешно прошел через спальню в ванную, закрыл за собой дверь и запер ее.

В гардеробной, прилегающей к ванной, он снял кожаную куртку, ботинки и носки, избавился от джинсов, рубашки и белья, бросая одежду в кучу на отполированный до блеска сосновый пол. Босиком пройдя к вместительной раковине, он пустил холодную воду и плеснул ее себе в лицо. Яростно растершись полотенцем, он уставился в зеркало – впервые за несколько лет.

«А я неплохо сохранился, – заключил он, пристально разглядывая свое лицо со всех сторон. – Да, совсем неплохо».

Но что толку? Все это великолепие пропадает и будет пропадать зря.

В гардеробной он растянулся на дубовой кушетке от Стикли, приятно скрипнувшей коричневой кожей. Он долго лежал, не глядя ни на светильники от Ройкрофта, ни на дубовый шахматный столик, служивший ему рабочим столом, ни на кустарный ковер от Войси, ни на декоративную керамику от Грюби и Руквуда, ни даже на свои любимые пожелтевшие чертежи и карты, не говоря уже о других дорогих предметах обстановки, вид которых прежде успокаивал его и вселял уверенность.

Эта комната принадлежала только ему. Сэм наполнил ее любимыми вещами, отказавшись от роскошного и утонченного американского антиквариата, который предпочитала Минит. В свою очередь, она ненавидела эту комнату и никогда не появлялась в ней.

Лежа на кушетке, Сэм хмурился.

«Зачем я попусту трачу отпущенное мне время? – размышлял он. – Почему махнул на себя рукой? Во имя чего?» Но ответ ему был давно известен: ради брака без любви. Союза, порожденного его собственными угрызениями совести и стыдом. Союза-жертвоприношения. Он собственноручно принес свою жизнь на алтарь брака, который стал настолько ненавистным, что Сэм утратил способность живо воспринимать окружающий мир, отрекся от своих мечтаний и стремлений, от шанса на хоть какое-нибудь чувство.

Лишь теперь он понял, что не живет, а влачит жалкое существование, радуясь только тому, что дни бегут своим чередом, не замечая, что бредет сквозь них, как лунатик, терзаемый душевными муками. Наконец-то он осознал, что союз без любви лишил его возможности радоваться жизни.

Но этим откровения не исчерпывались. Гораздо сильнее его пугали неожиданно открывшийся в нем самом дар чувствовать, наслаждаться жизнью и нежелание до конца своих дней играть роль сомнамбулы, отказываться от подарков судьбы. А виной тому была Леони Коринт.

Встреча с ней заставила его другими глазами взглянуть на реальность и открыто признать: его брак без любви обречен. Благодаря Леони Сэм возродился к жизни.

«Леони Коринт… – мысленно произнес он. – Неужели удача вернулась ко мне?»

Внезапно его размышления прервал вызов по селектору.

– Сэм, дорогой! – звал голос Минит, слегка искаженный аппаратом.

Сэм застыл, прислушиваясь.

– Сэм, чем ты занят? – Она помолчала. – Сэм, Сэм! Где ты? Отвечай, черт возьми!

Со вздохом раздражения он поднялся, с чувством обреченности подошел к селектору и нажал кнопку.

– Я в гардеробной, Минит, – произнес он. – Сейчас спущусь.

– Я жду тебя уже целую вечность! – капризно протянула она.

– Иду. – Он подошел к шкафу от Харви Эллиса, достал чистое белье, носки, рубашку и легкие джинсы. Торопливо оделся, сунул ноги в ветхие, но любимые шлепанцы, по пути отбросил в угол ванной грязную одежду и ботинки и спустился вниз.

Пройдя по коридору и тускло освещенной библиотеке к застекленным дверям зимнего сада, его излюбленной комнаты в этом доме, Сэм остановился и вгляделся сквозь стекло.

Это просторное помещение в георгианском стиле он спроектировал сам, стараясь, чтобы оно гармонировало с остальными комнатами дома. Полы в зимнем саду были покрыты французским известняком, инкрустированным черными кабошонами, стеклянные стены взмывали на высоту двадцати футов. С потолка свисали две одинаковые хрустальные люстры – русский антиквариат неоклассической эпохи. Днем подвески переливались всеми цветами радуги, отбрасывая на пол и стены пестрые пятна, а по ночам романтически поблескивали при свете свечей.

Комнату переполняли всевозможные растения – от горделивых пальм и фикусов до маленьких лимонных и апельсиновых деревьев, роз и орхидей. Плющ увивал стену дома, к которой был пристроен зимний сад, рядом с ним пышно разрослась глициния. Ее огромные, похожие на виноградные гроздья сиреневые соцветия наполняли комнату сладким ароматом. Тут и там сквозь листву проглядывали классические бюсты и старинные мраморные статуи – безмолвные свидетели драм, которые разыгрывались в зимнем саду.

Еще с порога Сэм заметил призрачное голубоватое мерцание, отражающееся в люстрах и стеклянных стенах. Значит, сегодня свечей не будет. Минит смотрит телевизор.

Не замечая Сэма, она сидела перед телевизором с пультом в одной руке и бокалом «Джека Дэниелса» с водой – в другой. Ее светлые волосы до плеч блестели, больше льдисто-голубые глаза были устремлены на большой экран.

Слегка повернувшись, Минит задумчиво посмотрела в сторону бассейна. Теперь Сэм отчетливо видел ее лицо. Как обычно, ее искусный, почти незаметный макияж подчеркивал нежность кожи. Светло-розовые губы были чуть тронуты блеском, глаза слегка подведены, ресницы подкрашены. Минит всегда одевалась тщательно, как на прием – в этот вечер она выбрала один из своих излюбленных кашемировых свитеров с брюками. Узкие ступни были упрятаны в сшитые на заказ темно-зеленые бархатные стеганые шлепанцы с вышитым на них фамильным гербом Ван Вехтенов. Жемчуг неярко поблескивал в ее ушах и на шее. Запястья охватывали золотые браслеты с бриллиантами, рубинами, изумрудами и голубыми сапфирами, искрящимися при каждом движении рук.

«Господи, она и вправду красива! – подумал Сэм. – Одна из самых прекрасных женщин, каких я когда-либо видел. Если бы не…»

– А, это ты! – воскликнула Минит, заметив его.

Сэм подошел к ней и наклонился, чтобы поцеловать. Поцелуй был ритуальным, не более того, но устраивал их обоих. Каждый из супругов просто следовал заведенным правилам.