— Что я говорил? А вы — мистика-мистика, — почти кривится он. — Она прошла мимо нас, и ни один и ухом не повёл.

Высказавшись, уходит со своей ношей в сопровождении врачей, бормоча под нос, что кое-кого надо привязать к кровати…

А я встаю с колен, наверное, опять слишком резко, потому что тут же заваливаюсь набок. Арис успевает кинуться ко мне, усадить на кровать.

Садится рядом, обнимает, смотрит взволнованно:

— Всё, Сахарок, — говорит, — тебя тоже буду привязывать. А то слишком шустрая.

Мотаю головой и прячу у него на груди раскрасневшееся лицо. Я хочу, чтобы привязал. Мне понравилось в прошлый раз. Но не здесь. Дома.

И только произнеся это слово, понимаю — а дома-то у нас нет. Мы с Арисом всё это время жили в отеле. Пусть фешенебельном. Но всё равно — это же не дом.

Снова всплывает видение уютного жилища в лесу на острове.

И, вернувшийся вновь Драгин, словно прочитав мои мысли, протягивает Аристарху ключи.

Тот, продолжая обнимать меня, вскидывает вверх брови.

— Что это?

— Свадебный подарок, — говорит Всеволод. — Я же не был у вас на свадьбе. Вот, хоть с опозданием, но дарю.

На брелоке — силуэт двухэтажного коттеджа. Осмотрев его, Аристарх возвращает ключи, презрительно скривившись.

— Я сам способен купить дом для своей семьи.

— Ты не понял, — увещевает Драгин. — Это — дом моего деда. Он был бы рад, если его хозяйкой стала Вероника Дрейнг. Я уже сказал Нике и вам скажу, — взгляд на Аристарха и на Глеба, — раньше Дрейнги и Драгины были одним кланом. Та что мы, — он ухмыляется, — почти родственники. И я лишь выполняю волю деда.

Он кладёт ключи рядом со мной под испепеляющим взглядом Аристарха. Муж сграбастывает меня, прячет в кольце рук, словно обозначая для всех: моё! И это собственничество наполняет мою душу теплом.

Приходит медперсонал, чтобы навести порядок в палате, а нам всем приходится переместиться в зону для родственников. В этот раз она отгорожена ширмой.

Мы рассаживаемся по диванам. Вернее, мужчины садятся на них, а меня, несмотря на возражения, устраивают на коленях кое у кого.

Я злюсь и дуюсь. Несмотря на все признания, на готовность отдать за меня жизнь, Аристарх продолжает играться в меня. И это — несказанно бесит.

А он, гад, шепчет мне на ухо, будоража горячим шёпотом:

— Я больной и страдаю. Мне требуется постоянная анестезия. Чем слаще — тем лучше. — Кусает мочку.

Меня пробивает разрядом электричества, приходится судорожно сжать колени.

Но ведь он действительно страдает. При том — без единой жалобы, стонов и причитаний. Это вызывает восхищение. И заставляет моё сердечко трепетать сильнее: такой мужчина — мой!

Мне хочется, чтобы наши ласки стали более откровенными, хочется вновь ощутить его в себе — такого большого, горячего, твердого. Выгибаться под ним и выстанывать его красивое имя ему в губы.

Чтобы как-то отвлечься от сладких и неуместных сейчас грёз, спрашиваю Драгина:

— Сева, ты выяснил, как Хлоя оказалась на той дороге? И именно в тот момент, когда мы ехали по ней?

Он пожимает плечами:

— Нет. Мои СБшники там каждый сантиметр прочесали — ни следа. Словно она действительно вывалилась из какого-то грёбанного портала.

Глеб обхватывает рукой свой подбородок, о чём-то задумывается, потом говорит:

— А я вот кое-что выяснил. Тогда. В детдоме. Всё ждал случая рассказать.

Действительно, события завертелись так, что мы не успели расспросить его о результатах поездки в детдом.

Ёрзаю на коленях Аристарха в нетерпении. Муж тихо шипит, видимо, я задела его рану, но виду, как всегда не подаёт, лишь берёт мою ладонь, кладёт на раненное плечо, накрывая своей, и опускает ресницы, командуя Глебу:

— Ну, не томи!

— В общем, Ника, Зайцевы в вашем детдоме появились не просто так. Они конкретно шли за тобой.

Я негромко хохочу:

— Ну да, Элина Сергеевна решила, что я рыжая, значит, к деньгам. Мирон Михайлович, помню, ей объяснял, что это касается кошек.

Стало грустно, что приёмные родители выбирали меня не как ребёнка, а как питомца. Но — Аристарх же не лучше, с пиджаком сравнивал. Хотя сейчас понимаю, что то была завуалированная ревность и нежелание показывать свою уязвимость.

Глеб невесело хмыкает:

— Всё не так просто, Ника. Они целенаправленно шли именно за тобой. За Вероникой Дрейнг, а не просто за рыжей девчонкой. Они с самого начала знали, кто ты.

А вот я, похоже, не знала, кто они…

В это мгновение у Глеба звонит телефон. Эсбэшник моего мужа общается с кем-то короткими рублеными фразами: «Да. Хорошо. Принято». Потом переводит взгляд на нас и говорит:

— Прямо сейчас, за триста километров отсюда, Зайцевых сняли с самолёта. Поеду-ка я пообщаюсь. А то вопросов многовато.

Глеб встаёт, направляясь к выходу.

— Я с тобой, — поднимается Арис, мягко ссаживая меня с колен на диван.

— И я, — вклинивается Драгин. — Хочу понять, что за дерьмо вообще происходит.

— Тогда я тоже еду с вами, — заявляю, вскакивая.

— Нет! — дружно рявкает это трио домостроевцев.

— Ты останешься здесь, — строго заявляет Арис.

— Но…

— Никаких «но»! — осаживает, но тут же смягчает тон: — Кто-то должен присматривать за Хлоей. И лучше, если это будешь ты, Сахарок. Похоже, на тебя её «чары» не действуют.

И… уходят.

Вот просто разворачиваются и уходят! Три здоровенных лба! Один клялся, что будет защищать меня, как рыцарь. Другой должен делать это потому, что он — мой муж. Третий — мужний начальник безопасности. Большие, сильные, взрослые, они бросают меня, маленькую, хрупкую, беззащитную.

Мне остаётся лишь хлопать глазами и хватать ртом воздух.

Как? КАК так-то?

Плюхаюсь на диван, подтягиваю колени к груди и ёжусь, ощущая, как в душу змеёй заползает страх — иррациональный, настоянный, первозданный. Умом я понимаю — бояться нечего. Это — дорогая частная клиника. Сейчас она буквально напичкана людьми Драгина и подчинёнными Темникова. Все они — профессионалы высшей категории. Но…

В соседней палате лежит Хлоя — маленькая девочка, которая даст сто очков вперёд любому амбалу, просто потому, что она для него — невидимка. И мы все не знаем, кто она и каковы её цели? Ведь она смогла подняться после операции! После того, как её сбила машина!

Мне страшно.

Я, вообще, с детства недолюбливаю больницы. Помню, Элине Сергеевне приходилось меня чуть ли не волоком в поликлинику таскать. Я обычно ревела на весь коридор, привлекая к себе внимание всех сердобольных мамочек и зарабатывая потом нагоняй от родительницы.

Значит, Зайцевы пришли тогда в детдом за мной.

Встаю, беру горсть конфет из вазочки, возвращаюсь назад, зарываюсь в плед. Прикрывая глаза, представляю, что я в тёплых надежных объятиях мужа. Любимая и забалованная им.

Пожалуй, я должна быть благодарна Элине Сергеевне за её алчность. И судьбе — за то, что объектом этой алчности оказался Ресовский, а ни какой-нибудь толстый старый денежный кошелёк, наподобие того, что хотел купить меня на аукционе.

Забрасываю в рот конфету, разгрызаю. У меня дурная привычка — грызть леденцы. Элина Сергеевна сильно ругала за это. Говорила, что зубы испорчу. Я кивала, соглашалась и продолжала грызть.

В целом, если оценивать Зайцевых, как родителей, они вполне себе тянут на четвёрку с минусом. Бывает и хуже же. Меня не били, не унижали, не заваливали чёрной работой. Я делала лишь то, что мне нравилось. Нравилось готовить — готовила. Нравилось убирать в гостиной — убирала. Ну да, настояли на моём поступлении в Академию. Ну, так у той же Машки — та же ситуация. При родном отце.

Вспомнив Академию и Машку, спохватываюсь, что пропустила уже пару дней учёбы. Нехорошо. На носу — сессия. Нахожу среди своих вещей телефон (и как только успели сюда привезти?), набираю старосту, прошу скинуть все задания за время пропусков.

Учёба — здорово отвлекает. Сейчас и сяду за чтение. А там, глядишь, и парни вернуться. Они ж на вертолёте — я слышала, как Драгин его вызывал, выходя. А что для вертолёта триста километров? Оглянуться не успею, как они будут здесь.