Бока как снег
Наконец Айзек перестает кричать. Яйцо тоже успокаивается, но продолжает сверлить его взглядом. Айзек отвечает взаимностью. Значит, там, в лесу, кричала вовсе не мать – это было само яйцо. Которое вовсе не яйцо. Айзек предполагал, что рано или поздно пушистая белая скорлупа расколется и выпустит на волю какое-нибудь ужасное существо, но скорлупа предпочла стать ужасным существом. Это неведомое создание по-прежнему напоминает яйцо. Просто теперь оно скорее походит на яйцо-пашот. Или даже на глазунью: посреди некогда белоснежного овала теперь красуется яркий желток. Нет, не так, не желток. Лицо. Грубое, неровное, словно покрыто цитрусовой кожурой, лимонно-желтое лицо.
Взгляд Айзека падает на пушистые ленты, свисающие с боков существа и ворохом громоздящиеся по обеим сторонам от него. Ленты рук. Их всего две, но каждая – раз в пять длиннее самого яйца. Должно быть, именно в них ныне «распакованное» существо и прятало лицо. Ленты грудами лежат на ковре, будто брошенное на пол грязное белье. Никаких локтей. Никаких костей. Айзек мог бы принять эти руки за боа из белых перьев, если бы каждую не венчало по три похожих на сосиски пальца цвета желтого заварного крема. Не считая этих пальцев, лица и коротких желтых ножек, торчащих из-под брюха, яйцо являет собой сверкающий ком белого меха. Из-подо рта торчит белая борода, над огромными черными глазами белыми же фейерверками разлетаются ресницы, а вокруг глаз желтым пятном туго натянута бугристая кожа. Ниже, под этими круглыми совиными глазищами, кожа сморщивается и собирается в маленькую мордочку, как у мопса, прорезанную двумя тонкими полосками ноздрей и складкой рта с подергивающимися, опущенными уголками. Яйцо едва заметно щерится, но его взгляд не выдает ничего, кроме любопытства.
Лицо желто
А потом существо исчезает. Не растворяется в воздухе – просто отправляется в коридор, неспешно, пошатываясь, на манер заводной игрушки. Оно огибает дверь гостиной и скрывается за ней, его присутствие теперь выдают только скользящие вслед за ним безвольные длинные руки. Через некоторое время за дверью наконец скрываются кончики желтых пальцев, и Айзек остается в одиночестве. Он смотрит на покинутое яйцом гнездо, на пустующий средний план, протянувшийся между ним и дотлевающим очагом, на примостившуюся над камином жестяную коробку из-под печенья. Он дышит слегка прерывисто, сквозь приоткрытые губы. Айзек знает, что такого не бывает. Не может быть. Он знает, что в реальном мире маленькие яйцеподобные монстры не шлепают прочь по ковру гостиной, решив осмотреться. Однако реальный мир уже перевернулся для Айзека с ног на голову. А его собственная голова – все еще тяжелая и пульсирующая тупой болью – просто не в состоянии осмыслить происходящее. Он готов полностью смириться с мыслью о том, что это всего лишь очередной вздор, который оплетает руины человеческой жизни. Его жизни.
Айзек запрокидывает голову на мягкое диванное сиденье и трет лицо. Он слышал о состояниях фуги и когнитивных провалах, но представить не мог, что и сам испытает их.
– Он тронулся рассудком, – фыркнули бы люди, если бы узнали. – Горе свело его с ума.
И были бы правы. Разум оставил его, как неизвестная мать оставила яйцо на пустынной лесной поляне. Айзек ушел так далеко от своего привычного «Я», что не уверен, сможет ли однажды найти дорогу назад. Не уверен, хочет ли он этого. Он размышляет о возвращении в реальный мир и о принятии произошедшего в этом реальном мире до боли реального события – его дыхание тут же перехватывают прерывистые рыдания. Айзек снова вгрызается в костяшки пальцев, пытаясь проглотить подступающий крик – тот самый. На этот раз выходит тише, Айзеку почти удается удержать его внутри. Наконец Айзек выпрямляется, вытирает глаза, шмыгает носом. Сидя на некогда чистом ковре, он осматривает себя, свою испорченную рубашку и запачканные грязью брюки, различая свежие пятнышки слез и просохшие следы росы. Он переводит взгляд на ведущую в коридор дверь, из-за которой доносятся странные звуки. Ням-ням-ням. Айзек сглатывает, потирает впалые щеки. Может быть, он и правда сходит с ума. Может быть, безумие станет его отдушиной. Подарит ему то, на что он переключится. В таком случае Айзек примет его с распростертыми объятиями.
Ням-ням-ням. Снова оно. Гортанный, кряхтящий, чавкающий звук доносится из коридора. Безошибочно узнаваемый звук поглощения пищи. Раньше, услышав подобный звук в стенах своего дома, он пришел бы в ужас, но теперь страх стал ему так же чужд, как улыбки, смех и надежда на светлое будущее. Поэтому, пребывая в разве что легком замешательстве, Айзек сглатывает и поднимается на ноги. Он передвигается, как раненый, от одной точки опоры к другой. Сначала он наваливается на журнальный столик, затем на спинку дивана и в конце концов припадает к двери. Добравшись до коридора, он слышит только удаляющееся шлеп-шлеп-шлеп, издаваемое крошечными утиными лапками, и понимает, что предоставил существу достаточно времени, чтобы убежать. Айзек успевает увидеть, как со скрипом затворяется кухонная дверь. Дневной свет, проникающий сквозь матовое стекло входной двери, обнажает учиненный существом беспорядок. Оно успело от души попировать наваленными в прихожей письмами. Некоторые конверты обслюнявлены и изорваны в клочки, некоторые – разодраны пополам. Следы укусов, оставленные на бумаге, выглядят настолько карикатурно, что перепутать их с чем-то другим попросту невозможно. Айзек отводит глаза, чтобы не видеть разгрома. Чтобы не видеть изорванных конвертов, в адресной строке которых значится имя Мэри, пожеванных открыток, уведомляющих о глубочайших и искренних соболезнованиях отправителей, и даже клочков назойливых писем из налоговой, которые Мэри, будь она жива, не позволила бы ему игнорировать. На глаза Айзека опять наворачиваются слезы, но тут до него доносятся новые необычные звуки. Из-за кухонной двери слышится громкий металлический лязг. После небольшой паузы раздается уже знакомое ням-ням-ням. Айзек делает осторожный шаг в сторону кухни, потревоженная им гора изуродованных конвертов рассыпается по полу. Он фокусируется на двери и неуклюже, опираясь на стену, направляется к ней. Четыре шага – и вот он на позиции. Айзек прислоняется к деревянному косяку и прислушивается. Наконец, затравленно вдохнув, он толкает дверь.
Он вообще заходил сюда с той ночи? Его память затуманена, но комната кажется точно такой же, какой он ее оставил. Жалюзи подняты, дневной свет заставляет изголодавшегося по солнцу Айзека зажмуриться и вскинуть руки в попытке защититься. Когда глаза привыкают, перед ним словно оживает фотография из затертого памятью прошлого. В инвертированной, негативной контрастности. Ты сидишь? Он думал, в тот момент ему просто показалось, будто стул позади него с грохотом рухнул на пол, – списал это на драматическое клише из сентиментальных фильмов, заботливо подкинутое меркнущим сознанием. Но стул и правда опрокинут. Он лежит под частично накрытым столом: две тарелки и два ножа в ожидании двух так и не присоединившихся вилок. Холодильник утыкан реликвиями из его прежней жизни. Рулон просроченных купонов на пиццу, который Мэри наотрез отказалась выкидывать. Скучный магнит, привезенный сестрой с одной из юридических конференций. Перечень покупок, написанный рукой Мэри. Таблетки для посудомоечной машины, арахисовое масло, бананы, молоко. У Айзека перехватывает дыхание: то ли от увечной нормальности всего этого, то ли из-за запаха. Ни спертый аромат его грязной рубашки, ни его затхлое дыхание не могут тягаться с вонью, выползающей из открытой кухонной двери. Желудок сводит. На плите стоит кастрюля с чем-то заплесневелым, наполовину приготовленным, но почти аппетитным по сравнению с тем, что лежит на полу. Противень для запекания перевернут, его содержимое разбрызгано по кафелю. Плитка покрыта кляксами сырых кофта-кебабов разной степени готовности и аналогичной степени разложения. В ноздри бьет запах… запах протухшего мяса трехнедельной давности, брошенного на пустой немытой кухне на радость каким-нибудь личинкам. Лопающее заплесневелое мясо существо, похоже, все устраивает.
