— Я приеду завтра в десять, — сказал Моджеевский, оставляя в прихожей Юлькины вещи.

— Мы будем готовы, — послушно ответила она.

Он кивнул, развернулся, спустился на одну ступеньку и, не слыша звука закрывшейся двери, оглянулся. Юля все еще стояла на пороге квартиры.

— Когда ты переехала? — спросил Богдан.

— В тот день, когда мы последний раз говорили перед моей поездкой.

— До завтра, — хмуро попрощался он и вышел из подъезда.

За ним глухо стукнула дверь. После этого Юлька закрыла свою и прижалась лбом к прохладному дереву. Потом с размаху приложилась о него башкой, чтобы только выбить изнутри мерзкое эхо от Бодиного ухода. Но это эхо внезапно сменил Андрюшин писк:

— Мамочка! Будет вава!

Он стоял посреди коридора все еще одетый, с мячом в руках и во все глаза пялился на Юльку.

— Да у меня уже там вава, — вздохнула она, быстро отлепилась от двери, присела на корточки перед сыном и принялась его раздевать, целуя то одну щечку, то другую. Мелкий же, всерьез озадаченный материными словами, пытался найти следы повреждений на ее лбу, но не находил и на всякий случай старательно дул на место удара.

Потом они вместе рылись в холодильнике, изучая, чем тот затарен при помощи деда Андрея. А после готовили ужин. Вернее, она готовила, а сын — контролировал, сидя на своем кресле и перебивая аппетит абрикосовым творожком из яркой баночки с динозаврами. После ужина — ушел смотреть мультики. Это был его законный час. А Юлькиного мужества хватило еще на то, чтобы позвонить отцу — в соседний подъезд на третий этаж, но по телефону. Чтобы отчитаться, что приехала, доставлена и все хорошо. Ну и поблагодарить за продукты.

На этом она окончательно выбилась из сил.

Вот только поняла это в минуту, когда в запале решила разобрать чемодан. Вернулась за ним в коридор, где он все еще стоял на том месте, на котором оставил его Богдан. А на нем сверху оказался букет уже завядших разноцветных тюльпанов. Там она и осела. Просто на пол. Уткнулась носом в цветы и горько разрыдалась. Так, как если бы на этом все окончательно рухнуло. Да все и рухнуло. Как можно пережить то, что она натворила?

А вот в этом самом месте авторы позволят себе вспомнить, что это все-таки книга МЕЧТАтельной серии. Более того, реальность героев постепенно смещается в привычный нашим читателям ареал обитания — на улицу Молодежную, в Гунинский особняк. Мы пока не знаем, насколько это изменит тональность истории и изменит ли, но не можем не заметить, что сами довольно сильно соскучились по здешним местам и по здешним людям.

Словом, знакомые уже декорации, вынутые со склада и установленные сейчас на сцену, выглядят как новенькие. А персонажи второго плана, неизменные и зачастую не менее яркие, чем главные, готовы сделать шаг из-за кулис к рампе.

Собственно, вот, к примеру, Антонина Васильевна Пищик. Поглядите-ка. Как раз вышла в старом клетчатом пальто, накинутом на домашний халат, из подъезда и уверенно пришаркивает ногами в шерстяных носках и меховых тапочках в направлении своего сарая с двумя здоровенными стеклянными банками. Очевидно, собирается оставить их там. Антонина Васильевна, разумеется, набрала возраста, но не веса, морщин, но не слабоумия, авторитета, но не пофигизма. Ей по-прежнему до всего есть дело, а самое главное, до того, кто вторгается в ее владения. А еще у нее есть трость, которую она зажала под мышкой, поскольку нет свидетелей, что она обходится без нее.

Утреннее почти весеннее солнце весело скользит по стеклам нашего памятника архитектуры. Коты, которые развелись тут в последние годы из-за почившего в бозе приюта, приветствуют ее, бодро мяукая и требуя жрать. Где-то в гараже за домом попыхивает старый, почти доисторический Москвич. А за воротами кто-то зычным голосом зовет какую-то Галю: там за угол привезли домашнее молоко, сметану, сыр и колбасу. Да-да, типа брынзы. Брать будешь?

Баба Тоня от такой какофонии поморщилась, проворчала что-то себе под нос и нырнула под навес. Оттуда долго доносилось звяканье ключей, возня с замком, погромыхивание, шорохи и скребки.

А потом она снова показалась во дворе и вдруг наткнулась на совершенно новое для себя лицо, решительно, хоть и без пришаркивания, вошедшее в калитку. Внимательно оглядев незнакомого товарища и поморщившись его кудрям — фривольной по мнению мадам Пищик длины, одежде — будто с иголочки, а особенно — смазливому лицу, которое вряд ли приличествует иметь мужчине, Антонина Васильевна окликнула оного самой строгой из своих интонаций:

— Молодой человек, ты чего тут бродишь? Турист, что ли? Так это тебе не музей!

Не останавливая шага, Богдан Моджеевский, нечаянно нарушивший покой Антонины Васильевны, поздоровался. По всему было видно, что ответа на свои вопросы старушка не получит. А это бабу Тоню, конечно же, не устроило. Потому она, несколько озадачившись подобным поворотом, но все-таки не растерявшись, включила единственно беспроигрышный вариант. Скрючилась в три погибели, нарисовала на лице самое страдальческое выражение и запричитала:

— Ох, прихватило-то, прихватило! Помоги, голубчик, сама никак!

Моджеевский криво усмехнулся, но бабку под белы руки подхватил, без особенных церемоний дотащил до ближайшей лавки, которых теперь во дворе особняка имелось предостаточно, и равнодушно поинтересовался:

— Скорую вызвать?

— Боже упаси, они ж уморят! Мне бы лучше соседку, чтоб давление померила… Климовых знаешь? Там мамаша фельдшерица.

— Не знаю, — отрезал Богдан и вынул из кармана телефон.

— Так тут рядом. Вон, в подъезде, первый этаж. Ты ж туда шел, голубчик? Во вторую квартиру надо, только с первой не перепутай. Там Маличиха младшая теперь обретается. Может, ты к ним? А то я тебя раньше тут не видела.

— Плохо смотрели, — сказал Моджеевский и, оставив старушку в праведном неведении, продолжил свой путь к Юле. А едва та открыла дверь, выдал: — Там бабка какая-то от любознательности во дворе помирает. Просила привести ей фельдшера, говорит, обитает в доме.

Юлька была уже одета и причесана. Волосы крупной волной падали на кремовый свитер необъятного размера, отчего она сама казалась более хрупкой. Через плечо — сумка. На губах — спокойная улыбка. Бессонную ночь выдавали только глаза, но их она поспешила спрятать за темными очками.

— Антонина Васильевна умирает стабильно раз в неделю по любому поводу. Помнишь, которая за нами в окна подглядывала? Я еще возмущалась всегда.

— Походу, от скуки, — констатировал Богдан. — Вы готовы?

— Практически. Андрюша! — позвала Юлька куда-то вглубь квартиры, и в ответ из комнаты выкатился уже вполне одетый Царевич с моделью самолета в руках.

— Бж-ж-ж-ж-ж-ж! — вещал он, изображая полет летательного средства по коридору, и несся прямиком на Моджеевского. Остановился в полушаге, задрал голову и выдал: — Пливет, дядя Бодя!

— Привет! — ответил Богдан и неожиданно понял, что запинка в виде соседки заставила его несколько забыть о том, что он все еще рассержен на Юльку. Вот только желание заняться ее воспитанием стало, кажется, еще сильнее при виде мелкого летчика. — Тогда одевайтесь и поедем. Только сначала найди врача. Как-то не хочется быть причиной сердечного приступа.

— Сейчас Климовым постучу, — согласилась Юля. Ей тоже не хотелось быть причиной ничьего приступа. Но как-то так вышло, что всюду виновата, хотя и пыталась поступать правильно, кроме единственного раза. Ну, двух.

Через пару минут они с Андреем были уже упакованы — она в пальто, а мелкий в куртку. На него нахлобучили шапку. Обули ботинки. Андрею синие, а Юльке — кремовые. Самолет пришлось брать с собой, потому что ехать без самолета вчерашний футболист отказывался.

Еще минута ушла на то, чтобы вызвать на подмогу мать Гарика Климова. Та заохала, запереживала и ломанулась за тонометром. Но дожидаться, чем закончится, Юля и Богдан не стали. Юлька подхватила сына, и они вышли из подъезда, где и попали в лапы затаившейся в засаде партизанки бабы Тони. Старушка, узрев эту благолепную картину, вытаращила свои глаза и даже очки достала, чтобы проверить, не врут ли ей встроенные в систему приборы видения. Не врали. И в тот же час на весь двор зазвучал ее голос: