Библиотека вела в гостиную, где, по сравнению с предыдущими комнатами, было очень просторно, но не менее внушительно, отчего я окончательно растерялась. Стены украшали картины, половина из которых, очевидно, изображала членов семьи Марии Александровны – я легко угадывала черты старухи, как в портретах элегантных господ, так и в образе миловидных дам. Даже фотографии тут были обрамлены в рамы, что придавало им парадный вид наряду с торжественными, без тени улыбки, лицами старухиных предков.

Среди незнакомых мужчин, женщин и детей, запечатленных в разные годы 20 – го века, также не улыбаясь, смотрела на меня хозяйка, невероятно прекрасная в молодости. Но вот ее насупленный взгляд говорил о том, что она явно не одобряет моего бессовестного проникновения в ее жилище.

– Пойдемте отсюда скорее, – сказала я Михаилу, которого, казалось, окружающая антикварная роскошь нимало не смущает. Он по – свойски рассматривал вазы с пасторальными сюжетами, которые хозяйка, видимо, коллекционировала.

– А что? Не нравится? – ухмыльнутся он. – Да расслабься – старухи все равно нет дома. Лучше конфетками давай угостимся. – он, не церемонясь, взял со стола очень красивую вазу, доверху наполненную шоколадными конфетами, вытащил две и протянул вазу мне.

Вот честно, я очень старалась быть аккуратной. Я даже ходила по комнатам хозяйки, высоко поднимая ноги, чтобы лишний раз не шаркать по паркету. Но вазу все – таки грохнула. Конфеты рассыпались по полу, а осколки залетели под стол, в тапки Михаила и даже выкатились в соседнюю комнату.

На мгновенье мы с Михаилом потеряли дар речи. Он очнулся первый.

– Убогая, ты чего? Ты хотя бы представляешь, сколько это бабок стоит? Тебя МарьСанна в ковер закатает. Теперь по – любому. В бега тебе надо.

Ковер очень кстати висел на стене. На нем трое всадников в белых рейтузах торопились куда – то на породистых лошадях с бешеными глазами. Я задрожала, представив, как старуха снимает этот ковер клюкой… или лучше зонтом, так как клюки я у нее не видела, и аккуратно, чтобы не испортить прическу и маникюр, заворачивает в него меня.

– Мамочка, – расстроилась я. И, конечно же, в этот момент в замочную скважину входной двери вставили ключ. Михаил навострил ушки, досадливо ругнулся шепотом, схватил меня и потащил к противоположной двери. Мы оказались на кухне. Посредине стояла раскладушка с неубранной, серого оттенка, постелью. Дверь к черному ходу закрывал кухонный комод. Михаил бросил к нему и стал, скользя по полу, спихивать его в сторону.

– Чего стоишь, убогая, помогай. Бежать надо, пока старуха не поняла, что к чему. Ты даже не представляешь, какая она в злобности.

– Куда бежать – то? – чуть не плакала я, пристраиваясь рядом с Михаилом. – А мои вещи? Мои документы? Моя одежда?

Старик только махнул рукой. Комод со скрипом отъехал в сторону. Проход был открыт. Михаил дернул на себя дверь. В кухню ворвался ветер, растрепав густые брови и немытые волосы старика. Они взвились кверху, как рога дьявола. Схватив меня в охапку, старик крикнул:

– Беги! – и толкнул в спину.

Не успев подумать и опомниться, я в пижаме и плюшевых тапках помчалась вниз. За мной, словно плащ, развевались полы халата.

Позади с чувством собственного достоинства захлопнулась дверь. Я не заметила, как проскочила несколько пролетов, остановилась и задрала голову вверх. Вскоре ко мне, бодро перепрыгивая через ступеньки точно семилетний мальчик, подбежал старик. Не задерживаясь, он промчался мимо, дернув меня за рукав.

– Не спим, не спим! Двигаемся веселее, – услышала я уже откуда – то снизу.

Погони вроде не наблюдалось, но я послушно помчалась вслед за Михаилом.

Добралась до него только на первом этаже, где он стоял, придерживая для меня дверь. При этом озирался и нетерпеливо подпрыгивал на месте.

– Ну, наконец – то, – проворчал старик и, перескочив через лужу, очутился на тротуаре. Щелкнул замок. Обратный путь отрезало. Я тоскливо и чуть – чуть испуганно посмотрела на себя со стороны. Убогое зрелище предстало перед моим внутренним взором. Нелепая девица с всклокоченным хвостиком, в старой выцветшей пижаме, голубом банном халате и плюшевых тапках ежится от холода на пустынной улице. Редкие прохожие, проходя мимо, ускоряли шаг, но одаривали меня лишним вниманием. Мало ли что в Питере увидишь поутру.

– А теперь что? – робко поинтересовалась я у старика. – Может, все – таки вернуться и повиниться?

Михаил, невозмутимо жмурясь от раннего, еще зевающего солнышка, запустил руку в карман, достал оттуда горсть изюма вперемежку с шелухой и мелочью, протянул мне, а когда я отказалась, неторопливо сказал, причмокивая:

– Не советую. МарьСанна женщина великая, но вспыльчивая. Она и полицию вызвать может. Пойдем лучше завтракать. Вазочкой этой, если память мне не изменяет, еще прабабка ее пользовалась, – тут он резко приблизил ко мне лицо. На губе у него прилип кусочек изюма. – Сказано тебе было – не совать нос в чужие дела?

В другом положении мне, очевидно, имело смысл возмутиться, затопать плюшевыми тапками, напомнить, по чьей милости я грохнула прабабушкину вазу. Но теперь Михаил стал для меня мужчиной, от которого я не планировала отлипать. По крайней мере, до того момента, как я не придумаю, что делать дальше.

– И куда мы сейчас пойдем?

– Сказал же – завтракать. Жрать я хочу, – старик нащупал языком недоеденный кусочек изюма, который, вероятно, доставлял ему определенный дискомфорт, и ловко его слизнул.

– Завтракать? – переспросила я. – В халате?

Михаил глянул на мой наряд, как будто только сейчас заметил некоторый диссонанс.

– А ты стиляга. Лапти – вообще Джимми Чай. Писк.

– Джимми – кто?

Но старик уже, весело посвистывая, припустил в сторону Невского.

– Чай, говорю, пошли пить.

Невский проспект прекрасен всегда, но особенно он хорош в шесть утра – свежий, умытый, солнечный, пахнущий кофе и хорошим предчувствием. Туда – сюда мелькают, громыхая по тротуару, огромные чемоданы иностранного производства. Несутся горячие стаканчики, скачут рюкзаки, мелькают еще мокрые после утреннего душа волосы, зевают круглосуточные кафешки. Если поначалу я и беспокоилась о том, как воспримет Питер мое внезапное появление в халате, то вскоре не без радости убедилась, что Питеру на мой халат, а тем более тапки, глубоко плевать. Я даже приосанилась, накинув на голову капюшон, и вообразила себя эксцентричной французской певицей, которая бежит за утренним круассаном после ночного клуба в сопровождении экстравагантного друга. Как и положено французской певице. Понимаете?

– Странная ты, – прервал мои приятные фантазии Михаил. – И что ты теперь делать будешь? Убогая, бездомная. И документов нет. Даже жалко тебя, – он то убегал вперед, то останавливался, чтобы дождаться меня, сказать какую – нибудь гадость и опять ускакать. – Угораздило тебя в старухины комнаты пойти? Сладенького захотелось, да? Ух, убогая.

От возмущения я даже надула щеки. Мое терпение лопнуло. В конце концов, я почти звезда французской эстрады, хоть он об этом и не подозревает.

– Чего вы себя не жалеете? Тоже, небось, живете не весело?

Старик остановился и расхохотался. – Дурочка! Я как раз очень весело живу. Всю жизнь только так мечтал. Я же за свои годы каких только костюмов на себя не примерил – и свадебный, и деловой, и пижамный с детской отрыжкой. Все не то. Скукотища. Только сейчас жить и начал. Спасибо МарьСанне. Надо ей чего – нибудь вкусненького вечером принести, – задумчиво добавил он сам себе. А я обрадовалась.

– Значит, мы к ней мириться пойдем? Здорово как, – потом подумала и погрозила старику пальцем. – Чуть вы меня не провели. Она же в действительности не будет из – за той вазы ругаться? Вы все придумали?

Прежде чем ответить, старик огляделся, выцепил взглядом девчонку – подростка в бейсболке, которая украдкой, чтобы не попасться на глаза уборщикам, клеила на столбы и остановки объявления. Заметив старика, она по – свойски ему улыбнулась и подмигнула. Потом натянула бейсболку так, что она скрыла ей почти все лицо, вскочила на самокат и укатила в сторону Дворцовой площади.