Звон бубенцов пронзал стылый морозный воздух. Запряженные парами гнедых сани вереницей неслись по укатанной дороге, оглашая белесую степь скрипом снега под полозьями и бесшабашным многоголосьем. Схлестывались меж собой разноцветные ленты, вплетенные в смоляные гривы. Вдалеке стихал благовест. Пушистый снег, встречавший молодых перед обедней, разом кончился, и сквозь хмарь сизых облаков проглядывал яичный желток солнца.

Глаша прерывисто вздохнула – тяжёлый дух ладана в носу сменился свежим запахом арбузной корки. Оглянулась. Маковка деревянной колокольни мелькнула пару раз и исчезла за холмом. Сердце зашлось колотьбой. Испуганные мысли шарахались друг от друга, как застигнутая врасплох посреди улицы верховым станичником шайка гусей.

«Теперича и моей девичей жизни ступил конец», – Глаша украдкой посмотрела на Прохора. Шапка съехала на затылок. Задорный кучерявый чуб пшеничного цвета никак не вязался с осунувшимся лицом бывшего жениха. Из рукавов овчинного тулупа-маломерки торчали тонкие жилистые руки, сжимавшие скрипку с потёртыми боками. Смычок валялся на соломе и всякий раз, когда вздрагивали на рытвинах сани, все ближе придвигался к ногам Глаши. Она приподняла подол торчащей из-под лисьей шубы юбки и с гордостью осмотрела носы новых ботиков с блестящими застежками – хоть ноги дюже мерзли, но не надеть обновку, подаренную сватами в числе богатой кладки,1 Глаша не могла.

Прохор нагнулся и взял смычок.

– Чаво не играешь-то? – с напускной веселостью спросила Глаша, – вона, и подруженьки голосить перестали. – Она свела к переносице подкрашенные дуги бровей и посмотрела на двух девушек: те склонили головы в разноцветных шалевых платках и перешептывались, поглядывая то на неё, то на Прохора, то на Игната.

Прохор распахнул тулуп, бережно заправил смычок за пояс, сжал скрипку меж коленей и подул на пальцы:

– Плакать не смею, тужить не велят.

– Казак хороший, та нема грошей? – подал голос Игнат.

Подружки засмеялись. Глаша фыркнула и посмотрела на мужа. Тот прижал её к себе, наклонился, защекотав усами щеку, поцеловал, и гаркнул:

– А ну, девки! Спевайте!

Подружки снова захихикали. Переглянулись и запели:

– Раскатитеся, колёса, растворитеся, ворота!

Растворяй, батенька широк двор, – едет сыночек с поездом…

Не один едет – с другою, с своей верною жаною!2

Дорога стала резко забирать на взгорке. На крутом повороте сани занесло. Подружки завизжали. Глаша снова почувствовала на плече крепкую руку Игната. Объятия молодого мужа вызвали и легкую неприязнь, и волнительное стеснение в груди. Глаша слегка отстранилась:

«И чаво энто Игнашкин дружко дюже сильно кнутом щелкает? Запорет лошадей-то, запорет, рябой чёрт! – вона, спина-то у них вся взмыленная!»

Непонятная тяжесть сжала нутро. А не её ли, как строптивую кобылицу, тянут за вожжи, миловаться с нелюбимым? Да и тянут ли?.. В миг венец под расписной шалью сдавил голову. Глаша стиснула полу шубы, закусила алые губы, сдерживая подступившие не ко времени слёзы. Припомнила день сватовства.

Когда к их двору подкатила бричка, Евсей ахнул:

– Запамятовал я, базыга:3 намедни с Демидом сговаривались.

– Шо? – Глаша отложила вышивку с алыми лазориками и слегка отодвинула кипенно-белую занавеску.

– Кубыть,4 сваты!

– Батяня!

– Брысь! Как погутарим, покличу табя. – Евсей с кряхтеньем слез с печи, вдел ноги в валёнки5 и вышел в сени.

Хлопнула дверь в курень. Послышался гулкий бас Демида в перебивку с высоким писклявым голосом Пелагеи. Глаша положила рукоделие в небольшую сапетку6 и спрятала её в прикрытый лоскутной постилкой сундук:

«Игнашкины! – подбежала к мордоглядке,7 поправила выбившуюся из густой косы длинную тёмно-русую прядь, пощипала щёки и придирчиво оглядела раскрасневшееся лицо: – Как энтот маков цвет!» – прыснула, разгладила оборки вышитой блузки и, перекрестившись на образа в красном углу, спряталась в домушке,8 оставив дверь слегка приоткрытой.

В щёлочку Глаша видела, как в залу друг за другом вошли Фроловы – Демид, глядя на божницу, наложил на себя широкий крест, прошёл к стене и уселся на лавку; Пелагея, отдыхиваясь, небрежно повела рукой, зыркнула в сторону Глаши – та отпрянула от двери – и умостилась на скрытню9 у печи. Переступил порог Игнат, да так и остался стоять снопом. Последней завалилась в залу сваха. Глаша слушала её скороговорку и обмирала.

—… Такова-то жениха хоть по белу свету поискать – не сыщешь…

Перед глазами у Глаши всплыло потерянное лицо Прохора. Сваха не унималась:

—…Желает наш Игнашка сосватать вашу Глашку!

В голове у Глаши затуманилось. Она прислонилась горячим лбом к выбеленной стене. Захотелось выбежать и закричать что есть мочи:

«Пришли не званы, и уйдёте не ласканы!» – но жерновом придавило волю. Отступила Глаша к кровати и упала на подушки, заливаясь слезами.

А как уехали сваты, батяня разулся и принялся расхаживать кочетом:

– Жалку́ю,10 Глашка, что маманя твоя не сподобилася дожити до энтова дня – с самим Демид Прокопычем породнимси! – подошёл, приплясывая, к застланному скатертью столу, скинул тряпицу с глиняного кувшина и долго пил квас. Потом смачно причмокнул, поставил кувшин на место, вытер усы, бороду: – Такие абновы табе справим! – и молодцевато шаркнул по дощатому полу ногой в белом шерстяном носке.

Сейчас, за свадебным столом, изрядно захмелевший от выпитого чихиря Евсей, вытирал покрасневшие глаза и выговаривал Демиду:

– Годков-то нам с тобой вровень, но ты маво побогаче живешь, сватушка, побогаче, – Евсей мутным взглядом обвел залу: – Иконы в серебре, ковры. Сабя,11 вона, трофейная. Крыльцо, кубыть, мастеровые резали – больно мудрёное?

Демид пошевелил густыми бровями, потер окладистую бороду с седыми прядками и впился тяжёлым взглядом в Глашу, сидевшую по левую руку от Игната:

– А какой табе с маво добра-то, дружишша, антирес?12 Ты вона куды глянь. Шешнадцать годков девке, а богатство ейное покраше будет. – Он зычно засмеялся, обнажив местами черные кривые зубы с застрявшим меж ними укропом.

Глаша на миг перестала дышать, слушая, как зашлось в груди бешенным стуком сердце:

«Чаво глядит-то? Зенки выпучил…» – она машинально придвинула свою пустую тарелку к перевернутой вверх дном чарке и скривилась от внезапно скрутившей живот боли. Сглотнула обильную слюну и мельком посмотрела на свёкра. Он сопел, не мигая уставившись на лиф её блузы. Глашу кинуло в жар, и сразу же – в холод. Она потупилась и увидела проступившие сквозь белую атласную ткань напрягшиеся пуговки сосков.

– Спаси Христос! – истово прошептала и тронула Игната за руку.

– Чаво ты?

– Спужалася, – она беспомощно осматривала уставленный яствами стол. Душистые румяные пироги, лизни, блины, заправленные каймаком и арбузным медом… Показалось? Фаршированный поросёнок раззявил своё мертвое рыло в ехидной усмешке.