Утяшева гладит его по волосам и оставляет еще один невесомый поцелуй на кончике носа.

— Всё наладится, — уверенно произносит она, заглядывая мужу в глаза.

И Паша ей верит.

Стоит ему выйти из подъезда, как январский ветер тут же начинает щипать ему уши. Суховатый и колкий снег почти не хрустит под ногами, сияя в свете уличных фонарей на манер дорогих драгоценностей.

Добровольского мурашками прошибает, и он ежится, поднимая воротник, и заворачивается в слишком холодное для этого времени года пальто, засовывая руки в маленькие карманы. Но стоит ему пройти несколько десятков метров, как ноги сами отчего-то останавливаются.

Он молча стоит на месте, глядя на носы ботинок, и внезапно понимает, что, если он сейчас поднимет голову, что-то произойдет. Не зря же сердце в эту секунду заходится в таком бешеном ритме, что хочется выплюнуть его в ледяной сугроб, чтобы полегче стало.

И Добровольский делает это: он поднимает глаза.

Она стоит в нескольких метрах от него. Плащ длинный, капюшон почти до самых глаз натянут, и румянец на щеках. Стоит, с ноги на ногу переминается, а руки за спину завела, как нашкодившая девчонка.

— Такие пробки кругом, с ума сойти можно, — оглядываясь куда-то назад, произносит Топольницкая. — Я уж думала, что к февралю доберусь только.

И голос у нее всё тот же: детский почти, чистый, звонкий. Те же ямочки на щеках. И те же нелепые очки в немного погнутой оправе. Все та же заучка Топольня. Все та же девочка с книжками.

Паша ничего не может сказать. Он даже не спрашивает, как она здесь оказалась и откуда знает адрес, потому что ответ на этот вопрос понятен ему как дважды два. Сережа.

— Сапсан впервые задержался, нет, ну, ты представляешь вообще? — тараторит она. — Я вчера вернулась в Петербург и думаю: а почему бы не съездить в Москву на денек? Только я ведь телефон посеяла старый. Мама все причитала: «Юляша-растеряша». А там ведь симка была… Там номера… Номер, — сбивается с мысли она. — Твой номер. И снег еще идет. Пурга настоящая, я даже…

Топольня замолкает. Затихает, потому что Паша в несколько широких быстрых шагов подходит к ней и сгребает в охапку, прижимая к себе девушку так сильно, что скулить начинает что-то глубоко внутри.

Скулят его персональные маленькие демоны. Соскучились по ней. Так соскучились, черт бы все в этом мире побрал. Гадкие предатели. Обещали же не скучать и снова слово свое не сдержали.

Дерут тощие глотки, просят: «Не уходи навсегда. Останься в моей жизни, без тебя так паршиво».

Пожалуйста.

Ну пожалуйста.

Топольницкая просовывает ладошки под его руками и прижимается к нему так, будто он — последнее, к чему она прикоснется в жизни. Крепко-крепко. Зажмуривает глаза сильно-сильно. Так, что взрываются под веками звездочки.

Добровольский рвано выдыхает. И ему кажется, что с этим выдохом из него исчезает вся тоска, вся безысходность, что терзала его долгое время. Не зря говорят, что боль лепит из глины настоящего человека.

Да, порой она проявляется слишком сильно. Так сильно, что даже может показаться, что ты уже не выдержишь и вот-вот умрешь. Но ведь ничто так не возвращает к жизни, как возможность смерти.

Паша прижимается скулой к ее виску, и девушка вдруг начинает смеяться. Тихо так, но почти рвано, даже нервно; уткнувшись ему в пальто и чувствуя, как с каждой новой секундой она вот-вот позволит себе сделать то, чего не делала уже очень долгое время.

— Только не вздумай реветь, Топольня, — криво улыбаясь, негромко произносит он.

И Паша думает: вот же ребенок.

И Паша думает: как сильно я по тебе скучал.

Добровольский сильнее обнимает ее, а она привстает на носочки, и это становится таким родным, что Паше кажется, что он лучше будет стоять так еще минут десять, чем даст ей понять, что соленые предатели уже во второй раз режут ему на морозе щеки.

Но Юле не нужно видеть. Ей достаточно почувствовать.

— Я тоже скучала, Паш.

Смешок адвоката повисает в холодном воздухе курчавым облачком. Паша закрывает глаза и хочет услышать шум магистрали вдали от жилых домов, но у него не получается. Потому что удары сердца заглушают все прочее.

С пепельно-серого неба медленно валит снег.

Теперь все правильно.

Все на своих местах. И с каждым днем все участники этой истории будут убеждаться в этом сами.

Алена вернется домой в Эстонию и слово свое сдержит: она станет поддерживать связь с дочкой. И получаться у нее это будет намного лучше, чем она сама ожидала. Кьяру потом по выходным от Скайпа будет за уши не оттащить, и это будет хорошим знаком. Это будет правильно.

Через два месяца Арсений получит от Алены письмо о том, что она снова стала мамой. Мамой мальчишки. И он будет рад за нее так сильно, что не сможет не рассказать об этом Антону и их девочке, как бы невзначай намекая, что у нее теперь есть сводный брат. Далеко, правда. Но он есть.

Еще через восемь месяцев они с Антоном получат приглашение на свадьбу Алёны, и они все поедут в солнечную Барселону, а Кьяра возьмет с собой того самого слоненка, чтобы подарить его маленькому кареглазому Даниелю, потому что это тоже будет правильно.

Леша пропадет со всех радаров, не будет долгое время появляться на своих старых страничках в социальных сетях и вообще со временем будет казаться Оксане странным сном, о котором не хочется вспоминать.

Фролова свяжется с Ириной только один раз после того, что произошло, и в тексте ее сообщения будет всего несколько слов.

Оксана (19:44): Я тебя прощаю

Они будут просмотрены, но останутся без ответа.

Ровно через год она узнает из новостей, что Леша женился на светской диве средних лет, а еще через полгода Сережа будет всячески огораживать ее от кричащих заголовков о том, что «Новоиспеченный муж светской дивы был найден в номере отеля без признаков жизни в объятиях молодой блондинки». Первенца своего Леша увидеть не сможет. И одному только Богу решать, правильно это или нет.

От Ирины не будет совершенно никаких вестей очень долгое время. Она удалит свой аккаунт в Инстаграме на неопределенный срок, но вскоре восстановит его, и причины ее поступка понять никто так и не сможет.

Ближе к маю восемнадцатого года Антон увидит ее в Воронеже из окна машины, когда они с Арсом и Кьярой будут проезжать город по пути на спорный уикенд. Ее будет сопровождать высокий мужчина в солнечных очках и что-то бесконечно говорить, размахивая руками, а она будет кивать, глядя себе куда-то под ноги, но счастливой выглядеть совсем не будет.

Юля через полтора года встретит наконец того самого человека, который будет любить ее сильнее, чем это вообще может быть возможно. И Сережа будет страшно сильно за нее рад, несмотря на то, что имя Игорь покажется ему каким-то немного странным.

Ляйсан и Паша останутся даже сквозь года друзьями семьи Поповых и каждый раз при удобном случае будут продолжать напоминать парням о том, что те знатно потрепали им нервы, но знакомству они безумно рады, хотя в конторе у себя видеть их по работе не хотят больше от слова «совсем».

Наш мир — по­лот­но, и сос­то­ит оно из ни­тей пе­реп­ле­тен­ных меж­ду со­бою су­деб. Ес­ли бы Гос­подь за­хотел, что­бы оп­ре­делен­ные судь­бы боль­ше не ка­сались друг дру­га, то узор на по­лот­не был бы дру­гой и еще осенью пят­надца­того го­да судь­бы Ар­се­ния и Але­ны по­нес­лись бы по те­чению сво­ей до­рогой.

Но у Гос­по­да дру­гие пла­ны. У не­го свой сце­нарий, и мы его в гла­за ни­ког­да не ви­дели.

Всё переплетено.

Так что судьба знала, что делала. Она всегда это знала.

И затеяла она все это, чтобы создать неповторимое полотно. Да такое, чтобы Арахне на зависть. Она сделала это все ради них. Ради каждого из них. Ведь всего одно действие каждого героя этой истории могло повлиять на весь узор, испортить его, изменить — исправить.

Ира могла в тот день не возвращаться домой за зарядкой для телефона, и тогда ее мобильник бы к обеду сел, и она не смогла бы ответить на звонок Алены и порекомендовать ей адвокатов, на которых работала.