Я нашла ответы далеко не сразу – и даже сейчас знаю не так уж много. Но не нужно полностью представлять или понимать Ту Сторону, чтобы получить мощный заряд спокойствия и надежды. На самом деле многие уже верят, что умершие еще с нами: в наших душах, сердцах, воспоминаниях, неразрывно связанных с жизнью. И эта вера бесконечно подпитывает силы.

То, что происходит, когда уходят любимые, вовсе не так страшно, как представляют большинство людей, ведь души умерших намного ближе, чем мы думаем.

Вот две истины, которые я обнаружила с помощью моего дара.

1. Души бессмертны и возвращаются в место под названием «Та Сторона».

2. Та Сторона и правда находится близко.

Насколько близко? Попробуйте вот что: возьмите обычный лист бумаги и вытяните перед собой, как будто читаете. Заметьте, что он словно становится границей, аккуратно разделяющей пространство, в котором находится. Это кажется большим обобщением или надуманностью, ведь бумага – всего лишь несколько крошечных волокон целлюлозы, соединенных вместе. Но все-таки это граница. И фактически она разделяет огромное количество молекул, атомов, субатомных частиц. Когда вы держите лист напротив себя, вы и еще миллиард вещей на одной стороне, а миллиарды других – кресла, окна, машины, люди, парки, горы и океаны – на другой.

И все же с вашей стороны можно без труда видеть и слышать, что происходит на противоположной. Можно даже добраться туда – те пальцы, что держат бумагу, уже там. Стороны могут быть отделены, но при этом – взаимодействовать. В сущности, они одно и то же. Та сторона бумажного листа здесь.

Встречая определение «Та Сторона» на страницах этой книги, просто держите в голове тот самый лист бумаги. Спросите себя: что, если граница между земной и загробной жизнью такая же тонкая и проницаемая, как простая бумага?

Что, если Та Сторона находится здесь?

Я была странным ребенком: гиперактивным, неустойчивым, остро реагирующим на повседневные вещи.

«Когда Лора радуется, она просто сияет от счастья, – писала мама в дневнике малыша, когда мне стукнул годик. – А когда расстроена, такая грустняшка! Такими я других малышек не видела».

Конечно, дети – создания беспокойные и энергичные, но у меня внутри словно был моторчик, который крутился не переставая. Не успела я пойти в школу – первый раз в первый класс, – как маме позвонила медсестра.

– Начну с хороших новостей, – сказала она, – мы остановили кровотечение…

В тот день я врезалась в лестницу на площадке и до крови рассекла лоб. Мама отвезла меня к врачу, и он наложил мне семь швов.

Неделю спустя я устроила истерику в своей комнате – сестру пригласили в бассейн к соседям, а меня никто не звал. Я свалила тяжелую деревянную лестницу двухъярусной кровати, и та врезала мне по затылку. Мама снова отвезла меня к доктору – тот наложил три новых шва, потом усадил маму в кресло и задал ей кучу неприятных вопросов.

По правде говоря, я была крохой, низкорослой и худой, как палка, – малютка блондинка с забавной челкой. Но я могла стать настоящим кошмаром. Маме приходилось удерживать меня за руки (или за ноги), чтобы одеть. Если она на секунду ослабляла хватку, я тут же сбегала. Еще я постоянно во все врезалась: в двери, стены, железные ящики, припаркованные машины. Маме стоило отвести взгляд, и она слышала, как я с грохотом на что-то натыкаюсь. Сначала она обнимала и успокаивала меня, но потом стала обходиться присказкой: «Лора Линн вошла в закрытую дверь».

Порой я злилась на старшую сестру Кристину и, топая ногами, опускала голову и неслась на нее, как бык. Я либо таранила ее и сбивала с ног, либо она успевала отпрыгнуть, а на моем счету прибавлялось «полетов».

– Иди в свою комнату, – говорила в таких случаях мама, – и не выходи, пока не станешь человеком.

Самым страшным наказанием было сидеть на месте.

Если я вела себя хуже некуда, мама усаживала меня на стул и велела сидеть неподвижно. Не час, конечно, и даже не десять минут – она слишком хорошо меня знала. Мое наказание было – высидеть ровно минуту. Но даже это было слишком долго – я никогда не справлялась.

Мы считаем себя твердыми, физически неизменными существами. Но ошибаемся.

Как и все во Вселенной, человек состоит из атомов и молекул, полных энергии и постоянно движущихся, вибрирующих с разной частотой. Если поглядеть на цельный предмет – например, стул, – не верится, что образующие его частицы движутся. Но это так! Вся материя, все сущее, сама жизнь определяются этим беспрерывным движением. Выходит, мы не такие твердые, как думаем. По существу, мы – энергия. Наверное, мои колебания были интенсивнее, чем у других детей.

В остальном у меня было вполне нормальное детство. Я росла в милой зеленой деревушке Гринлоу на Лонг-Айленде; не сказать чтобы там жило много богачей. Отец, венгерский иммигрант в первом поколении, преподавал французский в старшей школе. Мама, чьи родители были немцами, обучала английскому старшеклассников. Какое-то время она хозяйничала по дому и растила нас – троих отпрысков, потом снова вернулась к работе.

Мы жили не бедно, но денег часто не хватало. Порой я ждала походов в парикмахерскую и донашивала вещи за сестрой. Но мама изо всех сил старалась устроить нам счастливое детство. Если она не могла купить новые игрушки, то делала их сама из яркого цветного картона: потрясные машинки, поезда и маленькие города-деревушки. А на коричневых пакетах для ленча она рисовала героев и сценки – как в комиксах. И так каждый день. На праздники и дни рождения мама украшала весь дом, а как-то сделала забавные шляпы для вечеринки Кристины – порадовать сестру и ее друзей. Она держала нас подальше от телевизора, чтобы мы придумывали что-нибудь интересное. Мы много рисовали и даже открыли картинную галерею (десять центов за картину). Мама подарила мне волшебное детство.

Но несмотря на это, я не отрицаю, что была трудным ребенком, непохожим на других детей.

Когда мне было шесть или около того, мама взяла меня в магазин. Пока мы ждали в очереди, меня вдруг захлестнули сильные эмоции. Из глаз едва не потекли слезы. Мощное и тяжелое ощущение: словно стоишь на пляже, и огромная волна врезается в грудь и сбивает с ног. Так я и стояла, чувствуя невыносимую грусть и недоумение, и ничего не сказала маме.

Потом мое внимание привлекла девушка за кассой – молодая, слегка за двадцать, с непримечательной внешностью. Она не плакала, даже брови не хмурила – скорее казалась скучающей. Но я знала, что это не просто скука и что она и есть источник той ужасной печали, которую я ощущала.

Никаких сомнений – я поглощала грусть девушки-кассира. Я не знала, что это значит и почему происходит, не представляла, было ли это в порядке вещей или нет. Тогда в голове отпечаталось только одно: я чувствую печаль этой девушки, это неприятно и неловко. И от этого чувства никак не закрыться.

Я часто испытывала что-то подобное. Порой шагала мимо незнакомцев по улице и меня окатывали волны гнева и беспокойства. Иногда я перенимала эмоции друзей или одноклассников. В целом это было тяжелым, безрадостным опытом. Хотя положительные эмоции я тоже ощущала.

Каждый раз, когда рядом были особенно счастливые люди, мое настроение резко поднималось. Казалось, эмоции не только передавались, но и усиливались в полете. Порой мне хотелось плясать от счастья, хотя моменты явно не стоили такого безудержного восторга. Простые радости жизни: есть с друзьями мороженое, плавать в погожий день, сидеть с улыбающейся мамой – наполняли меня эйфорией. Душа словно уносилась в небо.

Я до сих пор помню эти приливы счастья. И способность реагировать по максимуму еще со мной – стоит услышать какую-нибудь песню, прочесть стихотворение, поглядеть на картину или откусить кусочек вкусняшки, и мне буквально сносит крышу от удовольствия и блаженства. Словно в эти бесхитростные минуты я сильнее чувствую связь с миром.