Маленький Рома

Дом Летовых на Шиит-Стрит.

Он чувствовал, как тесно прижаты друг к другу были его зубы, стирая медленно эмаль, как они готовы были заскрипеть. Рома закончил мыть посуду и открыл верхний шкафчик, чтобы сложить её туда, а затем продолжить готовку здесь же. Сзади подошла его мама, нервно задержав дыхание у его уха и чего-то ожидая. Парень закрыл дверцу и потянулся за ручкой металлического старого чайничка на плите, чтобы его переставить, в этот же момент мама раскрыла кухонный шкафчик у его головы, но Рома резко закрыл его обратно, чуть не ударив женщину по пальцам.

— Я тебе не разрешал, а ты меня не просила достать что-то за тебя или отойти в сторонку.

— Ещё раз в таком тоне мне что-то скажешь и…

— И что? Что ты мне сделаешь? Тебе даже нечего мне сделать, потому что ты ни на что не способна.

— Не смей со мной говорить в таком тоне! Хамло! Дорос до того, чтобы спорить со мной?!

Рома чувствовал, как закипало его лицо и как уменьшался его обзор, сужаясь то на лице матери, то на тумбе перед собой. На её поверхности как раз лежали деревянная доска и рядом нож с пластиковой ручкой и нарисованными на нём дизайнером розовыми бабочками и сердечками. «Слишком тупой, — подумал Рома. — Если и делать что-то им, то не резать, а сразу колоть со всей силы, причём только в нужное место, иначе может и не сработать как надо. А если ты сделала бы из меня убийцу? Столько раз говорила, что всё начинается с семьи и маньяками становятся из-за проблем в отношениях с матерью. Что если я убью кого-то? Что ты тогда будешь делать? Твой любимый сынишка вдруг неожиданно стал маньяком? Как же это могло произойти? Что ты тогда будешь думать, мама? Ты возненавидишь меня? Или станешь корить себя? Как это глупо! А если бы что-то произошло, этим расследованием занялась бы и Россия, потому что именно её обвинили бы во всём». Он представил, как применяет этот нож и прокрутил в своей голове все эти мысли несколько раз, пока помогал нарезать салат. Глупо было о подобном думать из-за маленьких житейских мелочей. Затем Рома пошёл в свою комнату, а мама в свою. Отца не было дома. В последнее время он часто пропадал на работе. Через полчаса парень услышал, как милым голосом его зовёт мать. Она уже включила их любимый фильм, поэтому, похлопав по дивану, пригласила Рому смотреть с ней, будто недавно на кухне ничего и не было. Молодого парня это раздражало. Мать часто была чем-то недовольна, пока не было отца, и пилила его, а неуравновешенный сын отвечал ей тем же.

«Надо выйти из себя, — думал про себя он. — Я снова слишком глубоко застрял, кончу как тётка».

Взрослый Рома был уже очень привлекателен. Его лицо посветлело, хотя в целом выглядел он поджарым. Он стал крупнее, нарастил мышцы, вытянулся.

«Кто ты такая?» — оценивал он девушку рядом с ним.

— Рома! Ты меня вообще слушаешь?! Ты хоть любишь меня? — она посмотрела на него грустными щенячьими глазами, наигранными, будто искала повода для ссоры.

Эта девушка была очень милой на вид, но выше своего молодого человека. Своего рода «сталкерша» — всюду следовала за сынком Летовых и знала о нём больше, чем он сам, а оттого добивалась его очень долго, а когда добилась, требовала большой отдачи.

— Нет, но ты была интересна мне.

— Ты… Я ненавижу тебя!

— Тогда почему ты вообще ходишь со мной?

— Хочу так! Потому что люблю тебя. А вот ты меня совсем не любишь! — но смотря на эти слова она очень противоречила самой себе. Она тут же завела Рому в кинотеатр, в его туалет, и сделала парню минет.

Уже тогда у него был некоторый «триггер». Этот «триггер» часто приводил к разным неожиданным последствиям. Это было что-то, что вдруг сильно вызывало у него эмоции, чего не происходило в норме у других людей какая-то маленькая деталь, незначительный случай, жест или слова, которые для обычного человека создавали впечатление лишь в большой совокупности их, но для Ромы тогда достаточно было одной только пуговицы от пальто, без ткани, без тепла и без ниток, чтобы вызвать этот «триггер». В какой-то мере он был неадекватен в реакции на окружающий его мир.

Чудовищная ведьма

Вален-Вилль.

Когда-то и здесь знали страшного маньяка, любившего принимать кровавую баню из влаги его погибших жертв. Он был здесь ещё в то время, когда Эйдос не врос в дерево и не стал божеством, охраняющим эти края. Он безжалостно кормился мирными горожанами, преступниками, полисменами и представителями правительства. Он был проклят и даже выгнан со своей родной далёкой земли: пусть его дальние корни и проросли на Дальнем Востоке, но рождён человек этот был на Западе, причём нормальным мальчиком. Позже этот капитан был сбит с пути волной безумия, окатившей тогда мир, и унесло его от семьи, от привычных чувств, так и оказался он здесь, нелюдимый и чужой. Поднялся шторм в день его прибытия в Вален-Вилль, а сопровождал его Цирк.

Прошло уже очень много лет с тех пор. Сейчас нашествие убийств снова повторяется. Люди говорят, что видят некую чёрную женскую фигуру, снующую по переулку Привратника, в котором недавно нашли мёртвое и нагое тело девушки. Как придание, собиралась она с воздухом и частицами пыли, собиралась из мыслей, случайно выброшенных людьми на улицу, в эту тень, изображающую деву-ведьму, приносящую неудачи и смерть. Говорят, что волосы её смоляные заплетает огромный чёрный ворон, одевает её кошмарный сон в нежное бельё ночи, что отнимает шанс на пробуждение даже у самого жизнестойкого человека. Моется она в квартире убитого его же кровью, а слезами умывается.

Об этом сказал Манджиро Тасе во время очередной их встречи. Похоже, местные жители приравняли её к злому Богу, беснующемуся в Вален-Вилле, которого раньше почитали как Бога-хранителя, лесного духа-помощника, очищающего воздух, обеспечивающего плодородие людских почв и энергетическую ценность пищи.

Эйдос отчего-то не любил Майю, они не могли найти общий язык, да и большую часть своего времени он проводил за уходом за своим лесом, который действительно очень любил и к которому очень привык за много лет. Сам Манджиро и не мешал Эйдосу и принимал его как должное приложение к Тасе, к которой у него было дело. Ими правил многогранный план, общей целью которого являлся патриарх страны холода, но и он же учитывал положение в городе, что сложно было обойти.

— Как думаете, у меня честные глаза? — поинтересовалась со всей своей несерьёзностью Тася у Наставника. Похоже, она к его присутствию уже привыкала, особенно когда пила медовуху у Таи.

— Да, красивые. У моей дочери был такой цвет, — сквозь поросшие усы отозвался он сухо и тутже заглотнул свои слова пивом.

— Хо-хоо! Вы слышали, что сказал этот джентльмен? Так вот почему Вы, товарищ детектив, так отчаянно следите за мной, да? Вы, может, ещё и влюбились в меня?

— Ты, похоже, уже несёшь чушь, — сказал ей, наклонившись, на ухо Робб.

— Роббик! Ты здесь! Я так рада тебя видеть! А что ты здесь забыл?

— Мы с Эредином часто сюда заходим к Тае, — за его спиной при этих словах промелькнула красная шевелюра, которая направилась непосредственно к самой девушке-баристе.

— Как это мило, — прослезилась Тася, но подумала о том, что когда-то именно она связывала их всех, а ныне вся компания продолжала жить и без него, более того — где-то в отдельности от самой чудной.

Она повернулась в ту сторону, где должен был найтись её бывший друг, но вместо Таи с ним увидела другую девушку.

— А Рю теперь с кем-то встречается?! — увеличилась Тася в области глаз.

— Да, давно, а ты не в курсе?

— А у тебя как дела на личном фронте?

— У меня? Да никак.

— Почему?

— Ну вот так.

У Робба при этом было очень уставшее бледное лицо с синяками под глазами, от него пахло табаком. Кучеряшка посмотрела на него, и ей от этого стало больно, поэтому она отвернулась. Не было смысла что-то говорить ему, пытаться сблизиться, сдружиться. Они не могут стать друзьями, это делает ему только хуже. В первый раз за долгое время Тася подумала о доме, с которого всё началось, откуда по счастливой случайности все они в этом же составе и пришли, и остались, если не считать промежуточных встречных и знакомых. Как бы то ни было, но непонятная размытая область Дыры была её малой родиной, где осталась её Богиня. В пути чудные руками зажигали палки, делали вкусные блюда из ничего, фильтровали воду, с лёгкостью ставили палатки и незримо расширяли их изнутри. Они были весёлой компанией, но они не создавали легко ускользающего чувства дома, которое и без того давалось кучеряшке с трудом. Робб и Эредин были главной частью воспоминаний о родном море с чайками и задумчивыми волнами. Тоска по солёному запаху воздуха и всего вокруг объяла Тасю. «Что случилось, мой кохай?» — спросил Эйдос. С ним иноземные «кохай» и «семпай» становились чем-то особенным, особые имена, которые выделяли их друг для друга среди похожих. «Всё хорошо», — бровки-домики, уходящие концами вниз, ответили ему. «Больше я, Эредин и Робб не связаны, также как я и бывший дом. Почему я такая?».