Влюблённость глупа, особенно моя творческая, именно та, что направлена на человека.

Но вот я думаю сейчас: а что если это было лишь очередным моим спасением? Я про момент, с которого всё началось. Тьма сидит у меня в голове и путает мысли, так что если тело искало химически, за что ему зацепиться, чтобы отвлечь меня и мои мысли? Но если и так, то очень странно — у меня всё началось с вождения, а не вдохновления или влюблённости. Прекрасное и приятное чувство жадности, которое заставило меня даже порвать бывшие связи, отношения. Я думала, что воплощение моих фантазий даже не может иметь места здесь, в реальности. Ты был таким большим и жёстким со мной, прятался под своей одеждой и отворачивался часто от меня, а сейчас ты мягок, как нежное тесто для булочек моей воображаемой Англии. Но вот я снова поплыла и растеклась по фразам, однако дело вот в чём: я испытываю определённую вину, притом уже не за Лето, а за тебя, семпай. Кто ты для меня? Я действительно думала о тебе как о временном своём увлечении, о чём-то, что должно было меня помучить и быстро отпустить, а сейчас ты моя Муза, и я продолжаю писать. Это реально то, что мне было нужно. Я даже чувствую отвлечение от своей неважности.

И всё-таки что же с тобой? Не обижу ли я тебя? Сейчас я боюсь тебя ранить, я вижу, почему ты прячешься в твёрдых слоях от всего окружающего тебя. И я хочу подписать контракт на долгосрочной основе, пакт о мире. Я хочу видеть твою реакцию, твою застенчивость или наглость, отведённый куда-то в сторону взгляд голубых глаз, твои весёлые шутки или ругань.

Кажется даже, будто иногда ты вдохновлён мной, а что может быть лучше этого?»

Это та медаль, что радует меня. Мой старый, не подлежащий полному ремонту трамвай, барак в овраге среди новых школ и высокоэтажек. Моя любимая бедность, одетая в домашние чувства. «В тесноте, да не в обиде», «с милым рай и в шалаше» — то чему учили меня в семье, и я тянусь к звёздам, к моим простым звёздам, не к их искажённому образу или ощущению, я верю, что мир был создан в простоте, а откровение появилось после того, как человек проявил стыд и скрытие стыда.

Одержимость — первое, что движет мной, когда сознания моего касается потрясающий объект.

Тася и Эйдос

Исполинский белый лес при Вален-Вилле.

— Я люблю светлый зелёный цвет, как вон тот, — он показал ей на листья аккуратно остриженных кустов, чрез которые, заискивающе, глядел закатный свет, и, когда она повернула голову в ту сторону, сам смотрел не туда же, а на открывшиеся его виду зелёные серьги на её ушах. Того самого цвета, что он описывал ей.

— Я думаю, что эти листья похожи на вырвавшуюся душевную непокорность, — позже говорила о том же Тася. — У меня тоже она есть, и у тебя. Ты говорил сначала, что ненавидишь людей, но, по правде, ты всё делаешь для них, особенно когда тебя об этом просят. Скажи честно, тебя их просьбы заставляют чувствовать себя нужным? Ты боишься, что останешься один и тебя все забудут? — сказала прямо Тася, как всегда своим спокойным для таких вопросов детским голоском, глядя перед собой на лес, смягчившийся и раскрывшийся перед ней.

— Да, не буду отрицать даже, — он говорил с ней, будто её ровесник, как если бы её видение реально меняло всё вокруг, вплоть до образа лесного злого духа, который жил здесь уже очень долго и был так стар, как эти величественные хвойные толстые деревья.

— Я понимаю тебя. Знаешь, я думаю, мы похожи. А ещё я нравлюсь тебе, — Тася смотрела, не скрываясь, но краснея, в самую глубину его глаз, пытаясь дотронуться до сокровенного.

— Не путай уважение к тебе как к человеку и свою детскую невинность с любовью, — отмахнулся Эйдос. — Тебя ко мне тянет, потому что ты видишь во мне жизнь, которой нет у тебя. Ты родилась от тепла любви, которой не суждено было воплотиться во что-нибудь живое, и оно вселилось в единственный найденный подходящий объект в своем месте — горячее страусиное перо.

Девушка смутилась и задумалась.

— Ты хочешь сказать, я в душе страус?

— Я хочу сказать, что ты душа в страусином пере, которая хочет выглядеть как человек и ведёт себя как человек.

— Неправда. Я сама знаю, что отличаюсь от других людей. Я слишком странная для них, и я чудная, поэтому внешний мир для меня представляет хаос, и я не знаю, что на самом деле в нём творится.

— Нет ничего плохого в том, чтобы быть странной. Тебе же на самом деле нравится это? Именно поэтому ты такая, иначе бы ты давно подсознательно избавилась от своих странностей, но вместо этого они делают твою личность такой, какая она есть сейчас.

«Ты балуешь людей, Эйдос. Балуешь меня. Ты в курсе этого? От тебя человек в Сети может заразиться скучностью и нереальностью. Ты знал, что большинство, если и слышало о тебе, считает тебя выдумкой? Вскоре и сами люди превратятся в пустую и бессмысленную выдумку. Нереалистичные герои на бумаге», — так подумала Тася, но не стала говорить об этом, продолжая диалог. Возможно, часть из этого расстроила бы духа, возможно, девушка всего-навсего постеснялась сказать что-то ещё. Она улыбнулась собственным мыслям. Вероятно, она бы и посмеялась над чем-то, если бы дала такому разговору случиться, но об этом она уже не узнает.

Как бы ни странно, но в лесу жилось Тасе прекрасно. Она не ощущала ни голода, ни холода здесь, будто была блаженной и во сне с любимым человеком, будто сама стала нематериальной частью этого леса.

В какие-то дни даже потеплело настолько, что и вокруг не было снега — только солнце и остаток зелёных листьев. Лицо Таси, расслабленное и счастливое, не следило ни за чем вокруг себя и лишь наслаждалось силой и энергией по всему телу, которое без оглядки стремительно вздымало под собою пыль, как если бы свободная душа Таси сейчас трансформировалась в лань или лошадь. Но в пустую голову девушки прилетела стрела. В этот же момент Эйдос шепнул ей в мыслях: «Ты не человек, ты лёгкое перо, ты не умрёшь от этого, главное не верь в это». По груди девушки что-то поднялось изнутри, словно водопад, идущий вверх, и скомкалось, сжалось. Мир на мгновение остановился, и Тася воспарила в воздухе, задержавшись в прыжке над оврагом. Затем она повернула голову и заметила лишь чью-то белую макушку. «В руках того человека хороший лук», — подумала она.

Эма

Район самоубийц, улица Привратника.

Она была строгой с другими и развязной с самой собой — такая вот Эма. Здесь у неё были шелковистые белые волосы, которые она обрезала до коротких, небрежно, серые глаза, грубый из-за питающих связки манер и сигарет голос, бывший когда-то женским. Эма объективно ненавидела каждого разговаривающего человека, а любила сон, кислые апельсины и холодный мрак перед рассветом на балконе. Эта девушка любила носить тёмно-фиолетовый бондаж на груди поверх голого тела и чёрную кожу сверху, которую дополняли внизу джинсы и берцы со звенящей цепочкой, на концах которой висели розовые блестящие маленькие сердечки. В зубах Эма всегда держала сигарету, оранжевый кончик которой выделялся на фоне её бледной болезненной кожи.

Эма росла только с мамой и не знала в общем-то ни отцовской любви, ни материнской, поскольку та, в основном, пропадала на работе, где водила отрезающий головы голубой трамвай по прекрасному городу золотых огней и синевы тёмного неба. С детства эта девушка проводила всё своё время либо на улице, либо на кухне дяди, принявшего Эму как свою родную племянницу. В подворотне она нашла себе шпану, создавшую ей некую «бандитскую» группку овощей, которая то и дело таскала где-то хлеб, колбасу, а иногда и чьи-нибудь кошельки.

Теребя в руке позолоченный ромбовидный кулон на тяжёлой цепи на своей шее, Эма смотрела как-то вдаль, находясь на самой низкой крыше многоуровневой многоэтажки, вместе с парнишей, приносившем ей тапки, и резко будто выстрелила в неё со спины пуля. Подпрыгнули неровно обрезанные белые локоны, Эма обернулась с замершими сердцем и дыханием, но никого и ничего там не увидела, не было и раны после выстрела. Ничего в тот момент словно и не произошло, только пацанка испугала своего последователя, и в тот же миг Эма поняла, что она уже без секунды призрак и что Смерть уже заглянула к ней в окно, передавая свой нетерпеливый «привет».