– Тоня, отгребай полову! Живее шевелись!

– Натка, что зазевалась? Сноп, сноп подавай!

Ноги у девчонок от усталости подкашиваются, ночь глаза слепит, а родители уже вдвоём покрикивают:

– Надо! Надо, доченьки! Потом выспитесь, потом отдохнёте. Покуда цеп в руках, потуда и хлеб в зубах!

Наталья не ленива: она и лён полоть, поднять, мять, растирать и прясть, и со скотиной управиться, и лошадей на водопой… Вот и теперь тяжёлый

сноп подхватила, а колосья щёку щекочут, полем от них пахнет, хлебом да так пряно-сладко, что глаза сами собой закрываются, руки слабеют…

Наташа возникла у машины неожиданно:

– Бабуль, ты задремать успела, пока я, как волк, по кустам рыскаю?

Наталья Арсентьевна  даже не поняла, с какой стороны внучка появилась, но тут же запричитала:

– Сапоги модные запецкала!*  Деточка моя, а навошта** это всё?

– Возвращаемся домой. Но завтра – вторая попытка! Выезжаем рано утром. Решили найти, значит, найдём! – не сдавалась Наташа.

Характер у неё бабушкин, та и теперь покомандовать любит. Этим летом  постучался к ней в окошко человек, серьёзный.

– Кто такой?

– Мэр я, –  улыбнулся приветливо. – Роман Фёдорович Колца.

– А я бабушка столетняя! – засмеялась в ответ, хитро прищурилась: – Мэр говоришь? На ловца и зверь. Помоги! Водопровод нужен в дом, как мне без воды, сам подумай? Но для начала колодец бы отремонтировать. Ворота покрасить. Краска есть. Зять Николай Константинович, инвалид военный, денежкой помог. Дочки моей два года, как нет, Царство ей Небесное! – Наталья Арсеньевна часто заморгала, прогоняя накатившиеся слёзы. – А он бабушку не забывает, звонит каждый день… Ой, чуть не запамятовала: у забора обкосить! Школа, голубок мой, рядом – порядок нужон и красота… И на кладбище – две старые берёзы убрать, пока не завалило их ветром – переломают же кресты, памятники да оградки.

К осени Наталья Арсеньевна гордо доложила зятю:

– Гончаров, приехал бы из своего Отрадного, поглядел бы сам!

– Ох, и любишь ты командовать, тёща! Порода такая, что ли? – забурчал  полковник. – Ладно уж, попрошу сына Борьку, чтобы при случае свозил. Соскучился я по родимым местам. В Езерище и в Гурки хочу. И тебя, и твои розы давно не видел вживую, всё только… по скайпу, в ноутбуке, – сделав паузу, расхохотался Николай Константинович.

…Пока Наташа бродила по лесным тропкам, проваливаясь в залитые мутной бузой колеи да ямки, попадая под холодную капель с елового лапника и мокрых ветвей густого ольшаника, нешуточно продрогла. Завела машину, сразу включила печку:

– Бабуль, ты не замёрзла?

– В такой одёже и обувке? – Наталья Арсентьевна  поправила полы  пуховика, притопнула ногами в меховых бурках, благодарно блеснув взглядом в сторону внучки. –  Не босиком же по снегу!

Глава2. Пелена

С утра мороз крепкий, в тёмной январской ночи, как чай настоянный. В воздухе колючие искринки повисли зимним туманом. Выскочила Наталья на крыльцо половик вытрясти, так и застыла. Что в небе творится? То ли  полная луна повисла, забыв на покой уйти, то ли солнце тщится сквозь морозную пелену пробиться. Высветился белый диск, контур чётко очерчен. Луна! Ан нет, вдруг заблестело жёлтым, вспыхнуло золотым. Солнце!  И снова пеленой накрыло. Никогда такого Наталья не видывала.

– Трофим! – окликнула мужа, но тут же спохватилась, вспомнив, что тот  ещё часа два назад дверь прикрыл, уходя из хаты. Обещал хлебный паёк получить. Хлебом назвать язык не поворачивался. Разве ж это хлебушек?

Немцы в Езерище, там, где поворот на Панкры, пекарню открыли. За пайком очередь. Хоть из немолотого овса, мякины да опилок буханки, но всё ж еда. Трофим этот хлеб подсушивал, перемалывал на домашних каменных жерновах, а Наталья добавляла в получившуюся муку то, что добыть смогли – настоящей мучицы горсть, очисток картофельных… Лепёшки пекла. Не только себе.

Постучится в хату Мушка, старая скрюченная еврейка, и на хозяйку смотрит молча. Да такое отчаяние, такая безысходность в её болезненно-желтоватом морщинистом личике, всклокоченных седых волосах, во всей сухонькой согбенной фигурке, что руки сами к скрынке * с лепёшками потянутся:

– Бери и уходи, Мушка, не то накличешь ещё беду на моих деток! – отводила глаза Наталья.

Вся деревня знала, что старуху немцы специально отпускают выклянчивать еду для узников гетто, в которое превратили два уцелевших после бомбёжек дома у железнодорожного вокзала. Евреев не кормили, местных к ним не подпускали, и хотя колючей проволоки, как в лагере военнопленных, не было, покидать территорию запрещалось –  охрана открывала огонь без предупреждения. А над Мушкой гитлеровцы словно потешались, зная, что почти ополоумевшая старуха, похожая на Бабу Ягу,  не сбежит, вернётся с сухарями и бульбинами, которые разделит по крошкам на всех.

Однажды Трофим завидел в окно несчастную Мушку и вдруг помрачнел, словно в преисподнюю заглянул:

– На фронт хочу, на фронт!

– Какой фронт? Немцы везде с того проклятого семнадцатого июля, – всполошилась Наталья, – вишь, как расхозяйничались! Обустраиваются панами. Разграбили аптеку, больницу, клуб, замки взламывают, из домов добро тащат. Не страшатся никого! Где он, фронт твой? А военкомат  когда ещё разбомбили? В самом начале войны. Не призвали тебя, пока эвакуацией занимался, остался при мне да при детях – и слава Богу! На кого ребятёночков покинуть-то хочешь?

Лора, первенец Севостьяновых, испуганно вцепилась в мамкину юбку. Наталья подхватила девочку на руки и, распаляясь, зашумела смелее:

– Это вот дитё без тебя родилось! Как  сиську сосала, не видел. Вернулся – на тебе, уже ножками топает! Только и заслуга, что имя сам придумал.

– Я ж не виноват, что меня в это время на службу призвали! – незлобно огрызнулся Трофим.

– Вот! Наслужился уже! Долг Родине отдал, – наступала жена.

Письма из армии домой Севостьянов  отправлял часто. Доходили исправно. Сначала  с польской стороны,  пока в составе мотострелковой бригады Рабоче-крестьянской Красной армии Трофим освобождал  Западную Белоруссию. Потом долетела весточка с Карело-финского фронта. Строгий наказ Наталье – назвать дочку Ларисой.  В тридцать девятом она родилась.

Младшенькая Галя появилась на свет четырнадцатого октября сорок первого.  При немцах. При  папке. Как воды у Натальи отошли, так Севостьянов бросился за акушеркой Цурановой, в хату привёл и – воду греть, чистые простыни, полотенца готовить. Больница-то разграблена, врачи арестованы, кого-то и в живых уже нет… Но, видать, там, на небе, все нужды наши ведомы. Не отказала  Александра Семёновна.

Трофим возмущённо вспыхнул:

– Наслужился? Отдал долг?  Молчала бы ты, Наталья! Да мне б сейчас оружие,  – глаза блеснули яростной решительностью. –  Перестрелял бы гадов!

Жена сникла, будто обмякла, устало опустилась на стул. Лариса вырвалась из её рук,  живо соскользнула на пол, удивлённо уставилась на отца.

– Не говорил я тебе, – нерешительно признался он, – вчера с мужиками убитого коня (неделя ему, не меньше) в лагерь военнопленных, что в разбитой школе, волок. Приказали немцы, сволочи, чтоб над людьми  поиздеваться, – сжал зубы, пытаясь сдержать дрожь, но губы нервно задёргались. – Наши ребята, пленные, сырую дохлятину руками рвали!

…Наталья ещё раз встряхнула половик, для надежности хлестнула им об угол хаты, снова взглянула на небо. Бело-лунный солнечный диск  запутался в берёзовых ветвях. Зябко поёжилась: «К чему бы это? Господи, только бы с детками болезни какой не приключилось!». Из дома донёсся детский плач. Ещё раз оглянулась на дорогу: не видать ли мужа, – поспешила к ребёнку.

Севостьянов вернулся, когда уже смеркалось. Протянул жене свёрток с пайком, не раздеваясь, устало привалился к стене, уставился в пол.

– Случилось чего?  – оробела Наталья.

Желваки так и забегали на мужниных скулах, скрипнул зубами, сжал кулаки.