Деревья снаружи и деревянные корабельные мачты внутри, капли дождя и брызги морских волн все еще связывают Лену с хтонической стихией, с хаосом, но внутри нее уже происходит чудо перерождения или рождения новой личности. Очертания того, что прежде казалось реальностью, стираются, и ее сознание погружается в тишину, тьму и сон, прошлое разваливается на куски, оказываясь синтетическим суррогатом и мороком. Ее сменяет истинно реальное – подлинное, ясное, беспричинное и счастливое, вызывающее восторг знание, служащее «неожиданным и безупречным компасом», «неожиданным миром правды». Это откровение знания обладает магической, инициационной, преображающей силой, «какой-то удивительной, несвойственной ей ясностью»; главным содержанием его является понимание, что она «теперь уже навсегда будет другой».

Мы можем теперь суммировать технические аспекты этого во всех отношениях образцового мифотворческого нарратива. Уже фрагментарная техника, свойственная романам Соболева, позволяет сингулировать и максимально сконцентрировать повествовательную энергию, плавно, но твердо подвести к единственно значимому событию, приобретающему благодаря этому уникальный статус потенциально чудесного. Обретенное в чуде знание предельно эксклюзивно и потому ценно. Это достигается углублением контраста между естественной средой обитания героини и той новой и незнакомой для нее средой, в которой ей даруется уникальный шанс выбрать для себя новый миф, новую личность и новую жизнь – только ей и только здесь и сейчас (а для этого, в свою очередь, используется уникальность эмигрантской ситуации оторванности, двойной непринадлежности).

Этот шанс, эта случайно открывшаяся возможность – дар в полном смысле слова. Он ничем не оплачен, не требует никаких усилий, максимально внетруден. Правда, можно было бы сказать, что он оплачен страданиями Лены, ее скитаниями и отчаянием, без которых не было бы и спасения, но эта перевернутая виктимная логика, превращающая чудо в бухгалтерский расчет, должна быть отброшена, ибо в любом случае в Лениных страданиях нет ничего уникального и выбор именно ее в качестве свидетеля откровения и адепта эксклюзивного знания ничем не обоснован. Единственное условие дара – это доверие к его источнику, к дарителю. Автор создает тонкую паутинку, соединяющую двух героев. Математик молод и обладает странной гипнотической властью над Леной, но он не любовник и, вопреки ее ожиданиям, не пытается ею овладеть. Он мудр и готов рассказывать ей сказки перед сном, чтобы ее успокоить, но он и не отец, не упрекает ее ни в чем и не читает нравоучений. Он ничем не напоминает ни ее семью, ни круг ее сверстников. Именно этой двойной непринадлежностью или отрицательной идентичностью он и вызывает ее доверие. Он ангел, не посягающий ни на ее тело, ни на ее разум, но именно поэтому несущий благую весть о преображении и того, и другого, весть о том, что в ней чудесным, непорочным образом зародилась «другая».

Мифы о непорочном зачатии всегда окружены ореолом латентного эротизма, что нашло яркое выражение в христианской иконографии, изображающей благовещение архангела Гавриила Деве Марии. Поэтому чудо обретения Леной сокровенного знания является все же генеративной сценой, несмотря на кажущуюся невинность ее отношений с рыцарственным математиком. Елена Прекрасная была и остается парадигматическим воплощением объекта желания, причиной главной мифологической культуроучредительной войны Западной цивилизации – троянской. Елена Кармельская воплощает самую суть современной цивилизации: дитя эмиграции, миллениалка без памяти и культуры, раскрепощенная, но неприкасаемая, циничная, но доверчивая, отчаянно одинокая, но жаждущая любви. И именно за нее, за эту новую стыдливую Лолиту, ведут борьбу Восток и Запад, Израиль и Россия, плебс и рыцарство, научная интеллигенция и вульгарный капитализм, историзм и постмодернизм. Однако жесты присвоения всех этих участников генеративной сцены оказываются одинаково безуспешными. Елена остается недосягаемой для них, погруженная в тишину и тьму. Благодаря этому она не становится жертвой ни одного из них; правда о ее «реальном» открывается ей за пределами виктимной парадигмы[15], несмотря на многочисленные виктимные источники ее образа и тот факт, что сама она ничего и никого не пытается присвоить или принести в жертву, что может показаться в рамках дихотомии жертвы-палача признаком жертвенности.

Ее миф – это не миф про девочку и математика или другого героя, будь он спасителем или захватчиком, любовником или отцом, а именно миф «про девочку и корабль», то есть про само чудо обретения знания о себе и перерождения личности, про ее собственный выбор и, возможно, метаморфозу городского люмпена в благородного морского волка. В этом можно видеть символ обретения потерянным поколением своего нового, особенного этоса, отличного от постмодернистского, начало зарождения новой культуры XXI века. Этот этос основан не на виктимной парадигме и не на поисках самоопределения и утверждении идентичности. Источник его знания и познания не является авторитетом: без культуры с ее иерархиями не может быть и авторитетов. Как уже было сказано, математик играет роль вестника или посредника, знание обретается через него, но не в нем. Этот миф основан, скорее, на принципе самозарождения, «самоосеменения», в чем вновь проявляется глубоко хтоническая и растительная сущность Елены. Поэтому созданный Соболевым миф можно определить одновременно и в тематической, и в технической плоскостях как автофертильный.

Такая разновидность мифа об инициации и преображении встречается довольно редко. В монотеистических религиях нет знания без божественного источника, в популярной литературе – без авторитетного и могучего наставника; в классической литературе Нового времени просветление редко дается без труда, в экзистенциальной литературе – без глубоких страданий. Однако такие мифы распространены в буддизме и хасидизме. Здесь истории о неожиданном и зачастую легком самозарождающемся просветлении при почти неощутимом толчке извне не так уж редки, а среди них – и истории о простаках, которые случайно, сами того не понимая, неожиданно оказываются со-причастны праведности или становятся предметом конфликта между космическими силами. Писатели нередко используют эту коллизию в своих произведениях. Так, например, в рассказе Ш. Й. Агнона «Пока не придет Элиягу» [Агнон 2014][16] простой синагогальный служка, бездельник и пройдоха, удостаивается того, чего не всякий праведник удостаивается: явления пророка Илии, скрытого под личиной нищего бродяги. Одной нехитрой манипуляции хватает пророку для того, чтобы глубоко изменить сознание ничего не подозревающего служки и подвести его к сильнейшему возвышенному переживанию в его жизни. Характерно, что на протяжении всего рассказа и во время этой манипуляции и вызванного ею преображения служки Илия остается неузнанным, то есть авторитет источника отсутствует или даже является отрицательным, поскольку этот бродяга, в отличие от Соболевского математика, не вызывает у своего латентного прозелита ничего, кроме раздражения. Лишь в конце рассказа служка догадывается, кто перед ним, и это также, возможно, изменит его жизнь, но, как и в рассказе Соболева, финал остается открытым, и просветленное сознание погружается в немоту и тишину. Будет ли это изменение необратимым, неизвестно, да это и не имеет значения, поскольку дидактика взросления или духовного совершенствования составляет очень малую часть содержания обсуждаемого здесь мифа и по сути не является необходимой для мифопоэзиса, что видно и по его данному выше определению. Миф, в отличие от сказки, понимает, что приобретение знания не всегда во благо, поэтому он в глубоком смысле реалистичен. В его мире нет места ни совершенству, ни той духовности, которая синонимична метафизике; напротив, он предельно конкретен и чувственен, открыт и, в бахтинском смысле слова, не готов, то есть не закончен и не заканчиваем.