– Сядем, и я расскажу тебе, – сказала Сара. – Это очень легко. Стоит только начать, и тогда уж трудно остановиться. И это так приятно! Эмили, ты тоже можешь послушать. Это Эрменгарда Сент-Джан, Эмили. Эрменгарда, это Эмили. Хочешь взять её на руки?

– Разве мне можно? – спросила Эрменгарда. – В самом деле можно?.. Ах, какая она красивая! – воскликнула девочка, взяв куклу.

Никогда в течение своей скучной коротенькой жизни не думала Эрменгарда, что ей удастся провести время так приятно, как в это утро в комнате Сары. Они оставались там целый час, до самого звонка к завтраку.

Сара сидела на коврике перед камином и рассказывала разные удивительные вещи; зелёные глаза её блестели, щёки горели. Она рассказывала о своём путешествии и об Индии. Но больше всего пленила Эрменгарду её фантазия о куклах, которые будто бы ходят и говорят, когда в комнате нет никого. Они только никому не открывают своего секрета и быстро, «как молния», садятся на свои места, когда слышат, что кто-нибудь идёт.

– Мы не могли бы делать этого, – серьёзно сказала Сара. – Это волшебство.

Когда она рассказывала, как искала Эмили вместе с отцом, Эрменгарда заметила, что лицо её вдруг изменилось. Как будто облако затуманило его и погасило блеск её глаз. У неё вырвался какой-то странный, похожий на рыдание вздох, и она крепко сжала губы, как бы решившись сделать что-то или не делать чего-то. Эрменгарде показалось, что она сейчас заплачет. Но она не заплакала.

– Тебе… тебе больно? – нерешительно спросила Эрменгарда.

– Да, но у меня болит не тело, – после небольшого молчания ответила Сара и прибавила, понизив голос и стараясь, чтобы он не дрожал: – Любишь ты своего папу больше всего на свете?

Эрменгарда открыла рот. Говоря по правде, ей никогда и в голову не приходило, что она может любить отца; она даже готова была вынести всё, лишь бы не остаться с ним наедине в течение десяти минут. Но Эрменгарда понимала, что благовоспитанной девочке, учащейся в образцовой школе, было бы неприлично сознаться в этом.

– Я… я почти никогда не вижу его, – пробормотала она. – Он всегда сидит в библиотеке и… читает разные книги.

– А я люблю моего папу больше всего на свете… в десять раз больше! – сказала Сара.

Она опустила голову на колени и сидела тихо в течение нескольких минут.

«Она сейчас заплачет!» – со страхом подумала Эрменгарда.

Но Сара и на этот раз не заплакала. Её короткие чёрные волосы упали ей на уши, и она сидела молча, а потом заговорила, не поднимая головы.

– Я обещала ему перенести это, – сказала она, – и я перенесу. Ведь всякому приходится переносить многое. Подумай только, сколько приходится выносить военным! А мой папа – военный. В случае войны ему пришлось бы идти в поход, он терпел бы лишения, был бы, может быть, опасно ранен. Но он никогда не сказал бы ни слова жалобы, ни одного слова!

Эрменгарда молча глядела на Сару и чувствовала, что начинает горячо любить её. Она была такая необыкновенная, такая непохожая на других.

Наконец Сара подняла голову и, откинув назад свои чёрные волосы, сказала с какой-то странной улыбкой:

– Если я буду говорить и рассказывать тебе о том, что я представляю себе, то мне будет легче. Забыть я не могу, но мне будет легче.

Эрменгарда почувствовала, что какой-то комок подступает к горлу и слёзы навёртываются на глазах.

– Лавиния и Джесси закадычные подруги, – хрипло проговорила она. – Я бы желала, чтобы ты была моей закадычной подругой. Хочешь подружиться со мной? Ты самая умная, а я самая глупая во всей школе, но я… я так полюбила тебя!

– Я очень рада, что ты меня любишь, – сказала Сара. – Да, мы будем дружить. И знаешь что? – прибавила она с просветлевшим лицом. – Я буду помогать тебе учить французские уроки.

Если бы у Сары был другой характер, то десять лет, которые она должна была провести в школе мисс Минчин, принесли бы ей не пользу, а вред. С ней обращались скорее как с почётной гостьей, чем как с воспитанницей. Если бы она была упряма и высокомерна, это постоянное баловство и лесть могли бы совсем испортить её и сделать невыносимой для других.

А если бы она была ленива, то не выучилась бы ничему. Мисс Минчин в глубине души не любила Сару, но она была женщина практичная и дорожила такой выгодной воспитанницей. Ведь если сделать или сказать ей что-нибудь неприятное, она, пожалуй, не захочет оставаться в школе. Стоит ей только написать отцу, что ей живётся плохо, и капитан Кру тотчас же заберёт её – мисс Минчин прекрасно знала это. А потому она постоянно хвалила Сару и позволяла ей всё, что угодно. Мисс Минчин была уверена, что каждый ребёнок, с которым так обращаются в школе, будет любить её. А потому Сару хвалили за всё: за успехи в ученье, за прекрасные манеры, за доброту к подругам, за щедрость, если она давала нищему шесть пенсов из своего туго набитого кошелька. Каждым самым обыкновенным поступком её восхищались, как будто она сделала что-то особенное, и, не будь Сара умна, она превратилась бы в очень неприятную и себялюбивую девочку. Но у Сары был ясный ум: она понимала себя и своё положение и иногда рассуждала об этом с Эрменгардой.

– Многое у людей зависит от случайностей, – как-то раз сказала она ей. – Мне посчастливилось. Случилось так, что я всегда любила читать и учиться и хорошо запоминала выученное. Случилось, что обо мне с самого рождения заботился добрый, милый, умный отец и давал мне всё, чего бы я ни пожелала. Может быть, у меня на самом деле дурной характер, а не сержусь я только потому, что у меня есть всё нужное, и потому, что все добры ко мне. Не придумаю даже, как узнать, хорошая я или плохая. Может быть, у меня отвратительный характер, но никто никогда не узнает этого, потому что не будет случая узнать.

– И у Лавинии нет никаких случаев, – возразила Эрменгарда, – а между тем у неё отвратительный характер.

Сара потёрла кончик носа, как бы раздумывая над замечанием Эрменгарды.

– Может быть, это потому, что Лавиния растёт, – наконец сказала она.

Сара вспомнила слова мисс Амелии, которая как-то говорила, что Лавиния растёт слишком быстро и это имеет дурное влияние на её здоровье и расположение духа.

У Лавинии был на самом деле дурной характер. Она страшно завидовала Саре. До её поступления Лавиния занимала первое место в школе и все подчинялись ей, так как она умела быть очень неприятной, если кто-нибудь осмеливался идти против неё. Она обращалась гордо и презрительно с маленькими и держала себя слишком важно с девочками постарше, которые могли быть её подругами. Она была красива, одевалась лучше других и потому шла всегда впереди всех, когда воспитанницы образцовой школы отправлялись по парам в церковь или на прогулку. Но когда приехала Сара со своими бархатными кофточками, собольими муфтами и страусовыми перьями, мисс Минчин распорядилась, чтобы во время этих торжественных выводов первое место во главе всей школы занимала Сара. И это было уж очень обидно Лавинии, а потом пошло ещё хуже. Оказалось, что Сара тоже может иметь влияние на других и ей тоже подчиняются, но не потому, что она умеет быть неприятной, а потому, что никогда не прибегает к этому средству.

– В Саре Кру хорошо то, что она ни крошечки не важничает, – сказала раз Джесси, оскорбив этим замечанием до глубины души своего «закадычного» друга. – А ведь она могла бы, Лавви. Если бы у меня было столько хороших вещей и если бы все так ухаживали за мной, то я, право, начала бы важничать – так, немножко. Противно смотреть, как мисс Минчин выставляет её, когда к кому-нибудь приезжают родные.

– «Пойдите в гостиную, дорогая Сара, и расскажите миссис Месгрев об Индии», – передразнила Лавиния мисс Минчин. – «У дорогой Сары такой прекрасный французский выговор. Она должна поговорить по-французски с леди Питкин…» А дорогая Сара выучилась французскому языку не в школе, и восхищаться тут нечем. Она сама говорит, что никогда не училась ему и привыкла говорить по-французски только потому, что постоянно слышала, как говорил её отец. А этот отец – вот редкость-то! – офицер в Индии. Как будто ничего не может быть выше этого!