Он замолчал…
За окном стояли тёплые сумерки. О борт снаружи звонко чокала вода, мягко покачивая шхуну, как колыбель. Мирно и знакомо дышали, поскрипывая, снасти, влетающий в каюту ветер пах близким берегом – зеленью, печным дымком и жареною рыбой.
Над головой заскрипели доски палубы, послышались шаги у люка, дверь каюты распахнулась, и появилось восхитительно пахнущее шествие: Джуди с подносом запеченной в сметане рыбы, следом хмурый Донован с подносом закусок и двумя пузатыми бутылями. Девушка глянула на дядю и – тихонечко скользнула за его спину, обняла сзади, на минуту прижалась с глубокой нежностью, потом вспорхнула опять к дверям.
- Посиди с нами, Джуди, - уже не пряча мокрого лица, сказал Брандир.
- Сейчас приду, только накормлю Донована.
- Донована накормит… – хмыкнул капитан. – Вот в этом и вся Джуди… такая же, как и моя Лючия… всех сирых и убогих пожалеет, а о себе и не вспомнит. А Донован – хоть и придурковатый, а судно чувствует, как самого себя. Он ведь тогда со мною был на «Санталене»… и всех, кто после этого кошмара захотел ко мне вернуться, я взял не говоря ни слова… Похоронил жену… и, что греха таить, я запил, Джексон… Всё для меня померкло… как будто весь свет проистекал для меня из её глаз… Шхуну перегнали в Палермо, а я и видеть её не могу, как будто она в чем-то передо мной виновата. Два месяца я пил по-черному, допился до горячки… И тут приехала в Палермо Джуди. Посмотрела она на меня своими лучистыми глазами… и снова лев улегся с агнцем, и я покорно, как дитя, смотрел, как расправляется она с моими бутылками, как начала хозяйничать на шхуне… Она и назвала её – «Санта Лючия». Переименовать «Розу ветров» я задумал сразу. Я знаю, ты поймешь меня, дружище… Ведь как тут не крути, а честь корабля – это честь его капитана. Когда приходит «Акробат», все знают – это пришел Купер. Если «Капонир» - то это Мароселла. Ну, а уж если «Роза ветров», то – только Джексон… Покупают - рангоут, такелаж и паруса, честь – не купишь ни за какие деньги. А я - Уно Брандир, и когда «Санта Лючия» будет швартоваться в Окленде или в Лиссабоне, то скажут – пришел Брандир, и только от меня будет зависеть, чтобы не добавили – подлец… Скажи мне, Джексон, честная твоя душа, – я прав?..
Ральф с короткой улыбкой глянул на него, кивнул и взялся за бутылку.
- Я рад за тебя, капитан. И за неё – я тоже рад… Ну, семь футов тебе под килем! Плавай с Богом!.. Отличное вино… Сицилия?
- Нет, здешнее… никто не верит… Ну, девочка сегодня расстаралась, с пальцами можно проглотить!.. А ты где сейчас, Джексон? Год о тебе ни слуху и ни духу… Завёл своё дело? Ищешь компаньонов, угадал?..
Ральф кратко рассказал о плавании на «Пассате», о встрече у фонтана с Джуди и своем авантюрном проникновении на шхуну.
Брандир, отсмеявшись, вытер глаза и покачал головой.
- Бедный Донован… для его шотландских мозгов это было действительно серьёзное испытание! А, впрочем… быть может, это и в самом деле судьба?.. Да вот, предложили мне хороший фрахт на хлопок, но меня они не знают и поэтому требуют половину суммы залога. Хочешь, на паях возьмёмся? Джок Хуттер работал с этой фирмой, дело верное. Восьмого со мною должны рассчитаться за прежний рейс, я потому и стою ещё тут в Байгевиле. А те – не ждут, если откажусь, подрядятся с Хуттером.
- Сколько не хватает?
- Полторы.
- Найду… А я уж подумывал наняться к тебе в матросы! - засмеялся Ральф.
Брандир залпом выпил, крякнул, вытер усы.
- Ладно уж, старый гусак Уно ещё не совсем ослеп. Видел я, как ты поглядывал на Джуди… Скажу по совести, дружище: тебе отдал бы её, глазом не моргнув, и если б вы с ней только сладили – я бы устроил карнавал в Палермо!.. Весной у меня помощник рассчитался, Томео, такой, скажу тебе, был славный парень, спиртного в рот не брал, умница, золотые руки, шхуну чувствовал каждым нервом, и готовил я его на шкипера. Парень уже весь высох, чуть ветром его не шатает. С какого только борта ни пытался – она только посмеивается на все увещевания, хоть плачь! Уж и я её уговаривал: «Передам ему шхуну, всё ваше будет, живите припеваючи». Ну, ни в какую!.. А-то заладит свою песню – «в монастырь», тут уж не знаю, каким галсом удирать! Меня-то ведь с какой стороны ни копни – отовсюду лезет потомственный корсар с Тортуги, а в их роду Виньезо – куда ни ткни – святой на праведнике, аж дрожь берёт! Лючия мне показывала их древо, а Джуди-то – дочка её младшей сестры Франчески, умершей в двадцать лет, та, говорят, на земле вообще только одной ногой стояла. Детей у нас с Лючией не было, а Джуди для меня - роднее дочери, ангел мой земной, мне в монастырь её отпустить – так сразу лечь, руки сложить, и читай «Indulgentiam»!.. Так и взял парень расчет, уходил – бизань обнял, заплакал, бедный! А любил он шхуну, как сестренку, всю душу в неё вложил… Вот такая она, моя Джуди, и мягкая и твёрдая, и ласковая и упрямая… Отучилась во Флоренции, училась в Оксфорде, а – всё бросила, как от мухи отмахнулась: дядю-пьяницу нужно было спасать! Характер ведь у неё, как у моей Лючии, и сердце её - вещее, святое; сердцем выбирает свой путь, свою судьбу, а выбрав, уже не свернет с пути… как чайка, летящая сквозь бурю.
========== Часть 3. На “Розе Ветров”. Остров ==========
С раннего утра Брандир отправился подписывать договор фрахта и оформлять санитарные и таможенные документы, а Джексон повел корабль под погрузку. Фирма доплачивала за срочность, и время подгоняло. Портовщики по старой дружбе загрузили «Розу ветров» вне очереди, но и Брандир показал свою хватку: не успели уложить в трюм последний тюк, а капитан с выводком инспекторов уже переминался на причале. Представитель фирмы Клеббер, под чутким наблюдением которого и шла погрузка, приятно пораженный такой оперативностью, сиял всей своей круглой вестфальской физиономией. Трюмы опечатали, Брандир сунул пакет с документами за отворот кителя, отсалютовал остающимся на берегу, круто развернулся, и по палубе загремело: «По местам стоять! С якоря сниматься! Руль под ветер! Набить фок! Марсель поднять! Топсель на гардени! Брасопить реи в полный бакштаг!» Загремело по палубе, команда кинулась выполнять приказы, на фок-мачту по ступеням веревочных лесенок со скоростью цирковых акробатов полетели марсовые матросы, через считанные секунды их стайка разлетелась по реям, и с тугим упругим шумом упали гигантские полотнища парусов на передней мачте. Ральф переложил руль, и шхуну стремительно понесло из залива в открытое море. «С таким ветром хоть за край моря!» - прокричал довольный началом дня Брандир, поднявшийся на кокпит к рулевому. Ральф кивнул. Шхуна летела со скоростью не менее двенадцати узлов, высекая хлопья пены из крутых свинцово-синих волн, порой до киля вырываясь в воздух и состязаясь в скорости с альбатросами, зависающими рядом с бортами. Водная поверхность походила на кожу гигантской анаконды, испещрённую солнечными пятнами площадью в несколько миль и сизыми тенями от проплывающих по небу гигантских облаков. Из камбуза вышла, повязывая голову пёстрой косынкой, Джуди, приветливо улыбнулась Ральфу и потянула за руку Брандира. Тот склонился к ней, чтобы девушке не пришлось повышать голос, внимательно выслушал. «Держи курс на мыс Тонар! – прокричал капитан Джексону. – Задам Джуди раскладку продуктов и через час пошлю тебе на смену Рича!»
В эти минуты Ральф рад был остаться наедине с собой и шхуной. Глаза, руки, тело его выполняли привычную работу независимо от сознания и хода мыслей, улавливая мельчайшие нюансы в изменении ветра, моря и состояния корабля и неуловимым движением руля приводя в норму любое отклонение, будь то попытка полоскания парусов фок-мачты или привычный, едва заметный, но настойчивый рыск шхуны влево. Он пытался понять свои ощущения – уже не капитана, а – гостя, пусть даже самого почётного, на некогда своем корабле. Первое горьковатое недоумение прошло, заместившись чувством спокойного удовлетворения от мастерской работы новой команды. Этот чужой профессионализм помог ему окончательно осознать и смириться с тем, что «Роза ветров» потеряна для него безвозвратно и отныне стала прошедшим, пусть и прекрасным, этапом в его жизни. Ни зависти, ни огорчения Ральф не испытывал. Он коротко улыбнулся, подумав, что хотел именно этого - освобождения, отрешенности от былых привязанностей, и в то же время ощущал неуютный холодок этой отрешенности, потому что искал вовсе не бесстрастия, а Любви.
