При сопоставлении путевого журнала капитана Мора с мемуарами Уэйли сам собой вызрел второй вывод, окончательно повлиявший на решение сэра Эдварда Сюлливана опубликовать рукопись. А именно то, что Уэйли, несмотря на все свои недостатки, нигде в продолжение своего рассказа не солгал, в его описании путешествия в Иерусалим нет ни строчки, расходящейся с хроникой событий, изложенной его спутником. Поэтому мы можем с полным основанием предположить, что Уэйли не менее правдив и в другой части воспоминаний, которым – за отсутствием лица, способного подтвердить их истинность – мы вынуждены верить на слово.
Увы, эта часть занимает во всей рукописи очень небольшое место: вероятно, Уэйли рассматривал путешествие в Иерусалим как основное событие своей жизни, или же, скорее, он, делая на всем протяжении пути подробные записи, хотел воспользоваться ими впоследствии. В новом издании его «Воспоминаний» из трехсот сорока страниц одно только знаменитое путешествие занимает двести пятьдесят. Остается лишь пожалеть, что автор не захотел так же подробно описать многие другие эпизоды своей авантюрной карьеры, представляющие значительно больший интерес, нежели его путешествие из Дублина в Иерусалим.
И это вовсе не потому, что иерусалимский маршрут был скучным, или в нем отсутствовала поучительность и занимательность. Напротив, являя собой тот тип людей, которых можно назвать «пройдохами», Уэйли Иерусалимец был в то же время человеком очень умным, образованным, начитанным, тонким наблюдателем, в ком философское смирение странно сочеталось с наивным цинизмом. И даже если он, следуя неизменной привычке путешественников того времени, позаимствовал из других книг некоторые из описаний, то сумел придать этим заимствованиям своеобразие. Часто он смотрит на все и судит обо всем со своей точки зрения, особенно когда речь идет о женщинах, интерес к которым не иссякает на всем протяжении его пути, или же когда говорится о множестве форм, которые принимают в различных странах всевозможные пороки, чью английскую и европейскую разновидность никто не знает лучше его. В книге есть описания пьяниц, игроков, сводников, очаровательных и опасных плутов, о которых мне хотелось бы рассказать, противопоставив им один-два трогательно-наивных образа порядочных людей, таких, как настоятель католической миссии в Иерусалиме, который так горячо радуется благой цели его паломничества, что Уэйли, краснея от стыда, спрашивает себя, не открыть ли ему истинный замысел своего путешествия к Гробу Господню. Вот несколько взятых мною наугад отрывков, дающих представление о своеобразии этого длинного рассказа:
В Смирне таможни были сданы в аренду одному спесивому турку, который выказал большое удивление, когда мы не явились лично засвидетельствовать ему свое почтение. Будучи осведомлен об образе мыслей сего чиновника и его большой любви к небольшим подаркам, я положил в карман лорнет и в сопровождении господина Л. направился в помещение таможни, где мы обнаружили, что сей длиннобородый откупщик уже ждал нас и рассчитывал принять нас согласно местному этикету.
Войдя в парадную залу, мы увидели его сидящим на полу; он даже не удостоил нас взглядом, но приказал сесть и взять трубки. Я еще слишком мало находился в Турции и не привык к их обычаю курить, но мой спутник сообщил мне, что я окажусь в высшей степени невежливым, если хотя бы не притворюсь курящим. Мне пришлось взять в зубы трубку, и так, не проронив ни звука, мы сидели более четверти часа, хотя в зале и находилось более двадцати человек. Затем нам подали сладости и немного кофе без сахара. Наконец, после этого угощения турок-откупщик соблаговолил нарушить молчание и спросил, есть ли в наших дорожных сундуках иные вещи, кроме одежды. Когда мы сказали, что нет, он тут же приказал выдать наш багаж, не открывая. Тогда я подарил ему мой лорнет. Он оказал мне честь, приняв его, но ни взглянув на него, ни поблагодарив меня.
Сначала я поразился такому неучтивому поведению, но вскоре, получше узнав нравы турок, я обнаружил, что подобное поведение вовсе не подразумевает ни дурных намерений, ни бестактности. Турки в своей гордыне решительно не желают, чтобы мы могли подумать, будто какая-то подаренная вещь способна доставить им даже маленькое удовольствие. Получая подарок от христианина, турок уверен: принимать – это его обязанность, а вы делаете ему одолжение, и никогда вы его не разубедите, даже если вы подарите ему половину собственного состояния.
Несколькими днями позже, в Фоче Нове59, Уэйли представился случай наблюдать иное проявление турецкого характера:
Когда мы возвращались с охоты, к нам подошел весьма почтенного вида мусульманин и выразил желание подняться к нам на борт, дабы осмотреть корабль. Мы взяли его с собой, и он, казалось, был очень тронут вниманием. Он очень хвалил вкус нашего портера в бутылках и остался доволен английской кухней. Но когда ему показали нож и вилку, он был очень удивлен при виде сих инструментов, и после неудачной попытки применить их прибегнул к испытанному методу, который находил наилучшим для пожирания всего, что находилось на столе и должно было быть съедено. Обед закончился, мы предложили ему вина, он отказался, зато выпил целую бутылку рома, лишь усилившего жажду. А поскольку наш запас рома сильно сократился, я предложил ему взамен лавандовой воды60, так как прочитал в «Воспоминаниях» фон Тотта61, что иногда турки поглощают в огромном количестве этот очень крепкий напиток. Гостю предложили бутылку, половину ее он тут же опорожнил, и выпил бы без сомнения всю, если бы я не взял ее у него из рук. Когда же ром и лаванда начали действовать, я почувствовал серьезные опасения, ибо турок, напившись пьяным, может без угрызения совести убить первого попавшегося гяура, и за это преступление законом назначено лишь некоторое число палочных ударов. Но, к своему удовольствию, я увидел, что гость наш относительно спокоен. Мы вывели его за дверь и оставили там на милость Божью.
На Кипре Уэйли купил себе «подружку»:
Никогда не забуду мою нежную, верную и очаровательную Терезину, купленную мной у ее родителей. Когда я увидел ее в первый раз, она сидела на пороге перед дверью. Красивый цвет лица, правильность черт, но в особенности невинное и скромное выражение заставили меня смотреть на нее с восторгом. Заметив это, ее родители решили тут же извлечь выгоду из того впечатления, которое произвело на меня их дорогое дитя. Спустя четверть часа сделка была заключена, и, заплатив около ста тридцати фунтов, я стал обладателем Терезины. Как ни странно может показаться, я был единственным человеком, удивлявшимся этой необычной сделке. Терезина, покидая родителей, уронила пару слезинок, но они быстро высохли, едва я подарил ей самые дорогие платья, какие только можно было купить в городе. Она была совершенно счастлива в своем новом положении. Ей было всего тринадцать лет, но ее душа лучше всего на свете соответствовала восхитительной гармонии ее облика: вежливая и приветливая со всеми, не печалясь о прошлом и не тревожась о будущем, она имела единственную заботу обеспечить счастье того, кого почитала за господина и благодетеля. Я же, достигнув конца путешествия, понял, что мой долг и мое желание состоят в том, чтобы устроить судьбу этой восхитительной девушки, а так как я заметил ее неравнодушие к достоинствам моего дражайшего слуги-армянина, Паоло, как раз собиравшегося вернуться в родные края, я предложил им пожениться, и оба поспешили принять это с благодарностью… Счастливая простота! Пусть наши современные философы попытаются объяснить это, я же, со своей стороны, вовсе не стыжусь признаться, что был в восторге от слепого повиновения и нефилософической мудрости моей дорогой Терезины, и в то же время я не нахожу достаточно подходящих выражений, дабы заклеймить корыстный эгоизм ее родителей.
