Шарка думала, что привыкла к обожанию и почитанию за время жизни в Таворе. Но теперь, когда она еще и исцелила всех пострадавших в бойне, любовь народа превратилась в удушающее преклонение. Перед ней расшибали лбы и рыдали в экстазе; к ней носили детей на благословение и приводили сирых и убогих, чтобы она избавила их от немощи. Хроуст, впрочем, быстро догадался, что ни к чему хорошему это не приведет, заметив, что под конец дня Шарка валится с ног от усталости. Гетман заверил людей, что время исцеления для каждого еще придет, а пока нужно сосредоточиться на том, чтобы сорвать гнилую корку с ран, покрывающих Бракадию.

Пока самого Редриха под рукой не было, следовало разобраться с его вернейшим слугой. Суд проходил в церемониальном зале ратуши. Все убранство уже растащили, и теперь это был темный голый зал, в котором вокруг железного кресла с ремнями расставили стулья для Хроуста и его приближенных. Хроуст распорядился провести суд в строжайшей тайне от народа. Солдатам-очевидцам было сказано, что на Рейнара у Шарки просто не хватило сил, а тем, кто слышал разговор с Моррой, приказали помалкивать.

На суде присутствовал сам Хроуст, семеро его гетманов – Кирш, Бабеш, Петлич и другие, – а также Шарка и Латерфольт. Егермейстер занял место по правую руку от Шарки. Он постепенно приходил в себя: уже помогал военному лагерю, но говорил мало и резко и больше не смеялся и не шутил, как прежде. Свободные от забот минуты он проводил в одиночестве на стенах, где нашли смерть его товарищи, и на поле, где развеяли по хиннским традициям прах его всадников. В комнату, отведенную ему и Шарке, он не зашел ни разу, а с Шаркой, как и со всеми остальными, говорил лишь по делу. Сейчас он сидел прямой как стрела, с крепко сжатыми кулаками, всем существом ожидая появления заклятого врага.

Рейнара привели на поводке, с руками, крепко стянутыми веревками, и завязанными глазами. Герцог прошел к креслу, ведомый конвоем. При его появлении нетерпеливо заерзали все, кроме Хроуста и Латерфольта; последний подался корпусом вперед, с трудом сдерживаясь, чтобы не броситься к пленнику.

Подсудимого усадили в кресло. Веревки сняли, почему-то оставив руки свободными, зато шею и голени приковали к железным ножкам и спинке. Один из конвоиров, насмешливо ухмыляясь, водрузил рядом грязное знамя Митровиц с крылатым псом в латах на желтом поле.

– Снимите повязку, – велел Хроуст. – Если бы у него был разрушительный Дар, он бы давно им воспользовался.

Конвоиры неуверенно приблизились к Рейнару, и один из них, самый храбрый, стянул повязку резким движением, словно боясь обжечься. Рейнар помотал головой, насколько позволяли ремни на шее, и поморгал, привыкая к свету. Выглядел он жалко, хуже, чем перед пастями теней, несмотря на то, что его вымыли и дали чистую одежду. Исхудавший, словно его не кормили все это время, он обвел мутным взглядом собравшихся перед ним врагов: равнодушно посмотрел на Хроуста, хмыкнул при виде Латерфольта и наконец уставился прямо в глаза Шарке. Она вынесла его взгляд спокойно: в нем не было ненависти или презрения, хотя именно этот человек пять дней назад собирался ее похитить, а потом убить. Болезненная усталость, почти равнодушие… Рейнар отвел взгляд и уставился в пол.

– Герцог Рейнар из рода Митровиц, сын Хладра, – Хроуст с булавой на коленях сидел напротив. – Ответь на мои вопросы, и, возможно, участь твоя будет не так ужасна…

– Да чего с ним разговаривать! – перебил Латерфольт, вскакивая на ноги. Кирш и Петлич вскочили за ним. – Он ничего не расскажет. Мы теряем время! Этот человек убил шесть сотен наших братьев и сестер, не считая тех, что в прошлом…

– Латерф, сядь.

Тяжелый голос Хроуста заполнил зал, как вода наполняет сосуд. Латерфольт медленно опустился на стул. Шарка почти слышала, как яростно колотится его сердце.

– Я отвечу, – сказал Рейнар и поднял голову.

– Трус! – прошипел Кирш, усаживаясь.

– Предатель! – добавил Петлич.

– Я сказал молчать! – взревел Хроуст, и Сиротки наконец умолкли. – Скажи, герцог Митровиц, откуда у вас кьенгары? Свортек был не единственным?

– Нет. У нас еще много кьенгаров, я сам точно не знаю сколько. Свортек передал часть Дара задолго до смерти, но Гильдия сохранила это в секрете.

Хроуст нахмурился. Сиротки пришли в волнение, но, опасаясь гнева предводителя, удержались от комментариев.

– Откуда ты узнал о штурме? Среди нас есть лазутчик?

– Был.

– Морра?

– Морра здесь ни при чем. – Рейнар заговорил громче: – Она никогда не любила его величество и не предана ему. Она следовала за ведьмой, потому что думала, что в ней осталась часть Свортека, но никакого отношения к штурму она не имеет. Не трогайте ее.

– Тогда кто?

– Мархедор. Кьенгар, которого вы убили. У него был Дар невидимости, он проник в Тавор и все это время разведывал ваши планы.

– Но в Тавор невозможно попасть просто так!

– Ну, у него был еще Дар зрения, или как там оно называется. Я не знаю этих магических штучек…

– Он же издевается над нами! – снова вскричал Латерфольт, и на сей раз Хроуст не стал его останавливать. – Каждое его слово – ложь! Нет никакого Дара невидимости и зрения! Ты же сам это знаешь, Ян!

– О Даре исцеления мы тоже раньше не слышали, – возразил Кирш.

– Мать твою, Кирш, ты что, совсем тупой?

Хроуст молчал.

– Позволь мне, Ян, – продолжал Латерфольт, задыхаясь, – просто позволь мне! Я вырву из его поганой глотки все, что захочешь, а потом сделаю так, чтобы эта мразь подыхала как можно дольше и мучительнее! Пусть его ублюдки смотрят, как он вопит и умоляет меня!

Шарка никогда не видела его таким – и это зрелище не вызвало в ней ничего, кроме гадливости. Разве это он, ее нежный егермейстер, знаменитый герой и защитник обездоленных?

Хроуст поднялся с места, никак не ответив на слова Латерфольта. Сиротки тоже вскочили в растерянности: руки у Рейнара все еще были свободны, но тот не шелохнулся. Гетман подошел к герцогу и вытащил из-за пояса кинжал. За спиной Хроуста Шарке не было видно, что он делает. Но когда Хроуст отстранился, Рейнар был цел и невредим. Старик разрезал рукава на рубашке герцога, взял его левую кисть и вытянул обнаженную руку так, чтобы ее все видели.

– Ха! – захохотал Кирш. – Ты не только предатель и неудачник – ты еще и самоубийца!

Сиротки, кроме Латерфольта и Шарки, подхватили его смех.

Предплечье Рейнара не просто покрывали шрамы: кожа на нем была стянута так, словно мясо кромсали, а затем наскоро и грубо сшили из лоскутов кожи. Уродливые следы позора тянулись от локтей до запястий со всех сторон. Правая рука тоже была искалечена, но чуть меньше: видимо, Рейнар начал с левой, а на правую ему не хватило сил.

Хроуст опустил руку Рейнара. Тот принялся прикрывать шрамы тем, что осталось от рукавов, и впервые за весь суд в его движениях проявилась нервозность. Еще бы – самоубийца… Пожалуй, даже грехи уныния и мужеложства не могли сравниться в Бракадии с попыткой покончить с жизнью. Судя по тому, как громко и злорадно хохотали военачальники Хроуста, самоубийц осуждали не только последователи Единого Бога. Не сумев спрятать шрамы в рукавах, Рейнар обхватил себя за бока, словно пытался согреться. В его взгляде вспыхнула волчья злость, похожая на ту, что несколько мгновений назад исказила до неузнаваемости лицо Латерфольта.

– Довольно!

Слово Хроуста оборвало хохот. Гетман не вернулся к креслу, но остался стоять перед Рейнаром, не сводя с него взгляд единственного глаза.

– Я повидал на своем веку множество странных людей, – начал он со вздохом. – И все же для меня Рейнар из Митровиц – самая большая загадка. – Он выдержал паузу, чтобы все присутствующие успели настроиться на серьезный тон. – Ты самый верный человек короля, все это знают. Но не многие знают, что поводов ненавидеть Редриха у тебя еще больше, чем у нас. Никто из вас, – он обернулся к Сироткам, – не задумывался, почему мы никогда не совершали набеги на Митровицы – эту горную область на северо-западе Бракадии?