Любовь и волю.
Волю и любовь.
Любовь.
И волю.
Волю и
любовь.
Эхо
Неспешащий в погоне
за единственным цветом
василькового утра
среди сотен раздетых.
Робкий день сломлен ночью
и покинут отвагой
одержавшего имя
перед времени шагом.
Его враг будет тонкой
незабвенной надеждой
возвращения эха,
пусть другим, полупрежним.
Страха большего в мире
не отыщешь, чем в знании,
что тебя заберет,
то, что спит в ожидании.
Океан
Отныне море – горизонт.
Поспи. И будет сон глубоким.
Поет дух ветра. Славит он
Бродяг под парусом широким.
Владенья эти посетив,
Ты запретил судьбе смеяться.
Секретных вод глоток отпив,
Ты перестал звезду бояться,
Что отражала твой покой
В реке унынья и неволи.
Ты не забрал печаль с собой.
Вдохнул мечту с приливом крови.
И радуйся, плыви, игрок
К тем берегам, что ищут боги.
А вдоль песка возьми виток ‑
Там океан ждет одинокий.
Кашемир
Когда же прекратится лишь
под утро
струиться свет
от вероломных фонарей.
Я расскажу тебе, родная, часть истории
о самом страшном среди множества зверей.
Однажды это было, может больше –
кто видит почерк в окаймлении огней.
Свернула девушка машину на обочину.
Закончив ход последовательности дней.
И синих крыл пробитые мембраны,
наевшись воздуха спикировали вниз.
Когда-то у него была одна Ты.
Теперь Тебя десятки единиц.
Глаза его застряли вечной новой,
перед исходом слов и торжества.
О, боже, как же дорого обходится
случайная жестокость.
Боже!
Длань
ложилась на глазницы.
Пустая длань
ложилась на глазницы.
На место выдавленных глаз
ложилась длань
от нежных ангелов бездействия.
И не могла уйти.
Спаси ее, спаси.
Порежь пальто из кашемира бурей
и растопи, до нити растопи
у берегов морей священного Меркурия…
В засохшем кабинете вечной тайны.
Где истина замерзла меж страниц,
пускал дым в нарисованные пальмы
судимый смертью, Судящий убийц.
Он видел, как холодные вставали
и болью брызгали на душу свой рассказ.
Но только, когда жизни угасали,
тогда, как сгинуть навсегда за раз.
И в этот день, привиделось тогда
наполненное болью откровение.
Секунда шесть, секунда – без конца
между обычных ядер звездное деление.
И лейтенанту трудно угадать,
кто среди выбывших навечно будет проклят.
С неверным говором, но знающим слова,
или испуганный, что будет недопонят.
А может улыбающийся для,
и, может, недоверчивый на осень.
Или же тот, которому броня
лишь пепел. Или же с неверным,
застывшим
бегом линий
лика невозможного.
Асфальт холодный застучал
по каблукам.
Кап-кап,
где неживая мысль подозрения
застыла среди сосен.
И как теперь ее узнать,
и в чашке утреннего кофе
за стойкой придорожного кафе
увидеть.
Теперь навечно та тайна будет прятаться
в тревоге ледяной земли,
и шелестящего пакета
под ней.
Звонящим солнцем в полудреме
сквозь стекло,
прольется песня.
Зовет воскреснуть, посмотреть в тетрадь –
там жирное пятно напомнит сердцу,
зачем оно поставлено.
И кто быть может проклятым.
Зеленые глаза,
пропахшее пальто
из кашемира дымом.
И невозможное лицо.
О, Боже!
Середина жизни –
отнюдь не половина
прожитых дыханий и дорог.
Их сердцевина
немеет перед возгласом
