На следующий день Павел вошел в кабинет матери, где она вела переговоры о Пугачевском бунте (императрица была готова сослать виновников в Сибирь), и выразил удивление, заявив, что такой бунт требует более строгого наказания. Мать одобрила его жестокость. Между Павлом и императрицей установились самые теплые отношения. Былых ссор как не бывало. Вскоре они отправились в Ревель.
По дороге Павел вспоминал своего закадычного друга графа Андрея Разумовского, с которым провели и детство, и первые юношеские годы. Андрей был на два года старше Павла, красавец, богач, побывал за границей, приобрел опыт любовных утех, совсем отдалился от Павла, а так он сейчас, в минуты предсвадебной суеты, был ему нужен.
Павел написал ему письмо: «Дружба ваша произвела во мне чудо: я начинаю отрешаться от моей прежней подозрительности. Но вы ведете борьбу против десятилетней привычки и побораете то, что боязливость и обычное стеснение вкоренили во мне. Теперь я поставил себе за правило жить как можно согласнее со всеми. Прочь химеры, прочь тревожные заботы! Поведение ровное и согласованное с обстоятельствами – вот мой план. Я сдерживаю, насколько могу, свою живость; ежедневно выбираю предметы, дабы заставить работать свой ум и развивать мои мысли, и черпаю немного из книг».
По дороге в Ревель мысли Павла не раз обращались к матери, российской императрице, он видел, как умные люди, считающие совсем по-другому, беспрекословно подчинялись любому ее слову, что было неприятно, противоречило духу свободы.
«Это несчастие часто постигает монархов в их личной жизни, – пришел к выводу Павел, прочитавший Вольтера, Монтескьё, Дидро. – Возвышенные над той сферой, где нужно считаться с другими людьми, они воображают, что имеют право постоянно думать о своих удовольствиях и делать все, что угодно, причем не сдерживают своих желаний и прихотей и заставляют подчиняться им. Но эти другие, имеющие со своей стороны глаза, чтобы видеть, имеющие к тому же собственную волю, никогда не могут из чувства послушания сделаться настолько слепыми, чтобы утратить способность различать, что воля есть воля, а прихоть есть прихоть…» Но неожиданно мысли его переключились на приезд ландграфини с принцессами. Все это время он вовсе не подозревал, что они вольно (граф Панин) или невольно (Екатерина II) подчинялись выбору Фридриха II, коварного и проницательного прусского короля, который прежде всего заботился о будущем Германской империи.
Пока Екатерина II, ехавшая со свитой впереди, а Павел со своими приближенными ехал вслед за ней, размышляли о встрече с принцессами, произошел конфуз. За несколько дней до этого на корабле, следующем в Ревель, капитан-лейтенант Андрей Разумовский, увидев красавицу Вильгельмину, тут же начал за ней ухаживать. Опытный и обаятельный кавалер понял, что и он ей понравился, потому перешел к активным действиям и совершил то, что предстояло вскоре сделать великому князю. Принцесса была свободной, Андрей Разумовский тоже, и ничто не мешало удовлетворить им свою вспыхнувшую страсть.
Чуть позже Екатерина II, повидав гостей, возвращалась со свитой в Петербург, а навстречу ехал опоздавший Павел со своей свитой. О встрече с гостями из Дармштадта Павел записал в дневнике: «Через некоторое время пыль снова поднялась, и мы более не сомневались, что это едет императрица с остальными. Когда кареты приблизились, мы велели остановить свою и вышли. Я сделал несколько шагов по направлению к их остановившейся карете. Из нее начали выходить. Первой вышла императрица, второй – ландграфиня. Императрица представила меня ландграфине следующими словами: «Вот ландграфиня Гессен-Дармштадтская, и вот принцессы – ее дочери». При этом она назвала каждую по имени. Я отрекомендовался милости ландграфини и не нашел слов для принцесс…» От волнения и восторга Павел Петрович перепутал все имена, но потом за ужином во дворце все имена восстановились. Затем в дневнике Павел записал мнение графа Панина о его поведении: «Он сказал, что доволен мною, я был в восторге. Несмотря на усталость, я все ходил по моей комнате, насвистывая и вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне…»
Павел Петрович тут же признался матери, что он влюбился в принцессу Вильгельмину, вопрос со сватовством быстро был решен. «Мой сын, – писала императрица, – с первой же встречи полюбил принцессу Вильгельмину; я дала ему три дня сроку, чтобы посмотреть, не колеблется ли он; и так как эта принцесса превосходит своих сестер, то на четвертый день я обратилась к ландграфине, которая, точно так же, как и принцесса, без особых околичностей дала свое согласие… По-видимому, ни ей, ни ее дочерям у нас не скучно. Старшая очень кроткая; младшая, кажется, очень умная; в средней все нами желаемые качества: личико у нее прелестное, черты правильные, она ласкова, умна; я ею очень довольна, и сын мой очень влюблен…» (Гамлет. С. 30).
Отставка Никиты Панина с поста обер-гофмейстера малого двора не освободила Екатерину от забот о сыне, она долго выбирала из тех, кого хотела поставить на его место. Наконец 5 ноября 1773 года Екатерина II назначила генерала Николая Ивановича Салтыкова главным смотрителем малого двора, дав ему серьезную инструкцию поведения при великокняжеской семье. Тут же написала и сыну письмо по случаю этого назначения:
«Я назначила к вам генерала Салтыкова. Таким образом, при вас будет выдающееся лицо, и не только для того, чтобы придать важности вашим выходам, но и для того, чтобы он держал в полном порядке лиц, назначенных при вас соответственно вашему званию. Он будет представлять вам иностранцев и других лиц, он будет заведовать вашим столом и прислугой, смотреть за порядком и внешностью, требующеюся при дворе. Это человек, преисполненный честности и кротости, которым были довольны везде, где он был употребляем, поэтому я не сомневаюсь, что вы поладите и что он поведением своим постарается заслужить ваше благорасположение, которое прошу ему оказывать.
Ваши поступки очень невинны, я это знаю и убеждена в том; но вы очень молоды, общество смотрит на вас во все глаза, а оно – судья строгий: чернь во всех странах не делает различия между молодым человеком и принцем: поведение первого, к несчастью, слишком часто служит к помрачению доброй славы второго. С женитьбой кончилось ваше воспитание; отныне невозможно оставлять вас долее в положении ребенка и в двадцать лет держать вас под опекой; общество увидит вас одного и с жадностью будет следить за вашим поведением. В свете все подвергается критике; не думайте, чтобы пощадили вас, либо меня. Обо мне скажут: она предоставила этого неопытного молодого человека самому себе, на его страх; она оставляет его окруженным молодыми людьми и льстивыми царедворцами, которые развратят его и испортят его ум и сердце; о вас же будут судить, смотря по благоразумию или неосмотрительности ваших поступков; но подождите немного. Это уже мое дело вывести вас из затруднения и унять это общество и льстивых и болтающих царедворцев, которые желают, чтобы вы были Катоном в двадцать лет, и которые стали бы негодовать, коль скоро вы бы им сделались. Вот что я должна сделать: я определяю к вам генерала Салтыкова, который, не имея звания гофмаршала вашего двора, будет исполнять его обязанности. Сверх того приходите ко мне за советом так часто, как вы признаете в том необходимость: я скажу вам правду с всею искренностью, к какой только способна, а вы никогда не оставайтесь недовольны, выслушав ее. Понимаете! Вдобавок, чтобы основательнее занять вас, к удовольствию общества, я назначу час или два в неделю, по утрам, в которые вы будете приходить ко мне один для выслушания бумаг, чтобы ознакомиться с положением дел, с законами страны и моими правительственными началами. Устраивает это вас?» (Шильдер. С. 76).
Павла Петровича вполне устраивало мнение императрицы, ее советы и предложения. Но об этом письме вскоре узнали и начались разные толки. Граф Дмитрий Михайлович Матюшкин, камергер малого двора, в откровенном разговоре с великой княгиней намекнул, что генерала Салтыкова прислали для досмотра и доклада императрице о том, что делается при малом дворе. Наталья Алексеевна, так стала зваться Вильгельмина, приняв православие, передала это Павлу Петровичу, который пришел просто в ярость от подобного контроля. Честно рассказал о своих подозрениях императрице, назвал имя льстивого царедворца. Екатерина написала грозную записку обер-гофмаршалу Николаю Михайловичу Голицыну, который тут же распорядился удалить камергера Матюшкина от малого двора.
