Мужчины напряжены, некоторые из них вздрагивают, когда он проходит мимо них в коридор и говорит так тихо, что я его не слышу. Как только Мидас возвращается в комнату, вместе с ним входят еще десять солдат, и те тут же хватают стражников, которым было велено за мной присматривать.

Мужчины не артачатся, когда их утаскивают прочь, а я с замиранием сердца понимаю, что Мидас убьет их, ведь они стали свидетелями того, что я сделала с этой дверью.

– Не убивай их, – срывается с моих губ мольба, как прорастающее из земли растение, хотя я знаю, что она бесплодна. Как и большинство моих просьб к Мидасу.

– Все кончено, – прищурившись, отвечает он. – Они определили свою судьбу, увидев то, что им не положено видеть.

Горло сжимается от непреложного чувства вины. Не только потому что я потеряла контроль и позолотила женщину, которая заняла мое место, но и потому, что теперь эти мужчины умрут из-за моей силы. Возможно, не от моей руки, но конечный результат неизменен.

Как я сказала Ревингеру, я видела множество смертей.

Возможно, стражникам было бы лучше оставаться гнилым ворохом на полу. Кто знает, какая судьба была бы милосерднее? Возмездие какого правителя они бы предпочли сами?

Я глотаю подступивший к горлу ком, но на сей раз тошнота не имеет никакого отношения к силе Ревингера. Она связана лишь с моими сожалениями и человеком, стоящим рядом.

После ухода Ревингера комната внезапно кажется опустевшей. Я не осознавала, каким довлеющим было его присутствие, пока он не ушел.

Я должна была бы почувствовать облегчение, но не ощущаю его.

Мой взгляд падает на Мидаса, в чертах моего лица пробивается ожесточение, как трещины в стекле. Просто чудо, что я еще не показываю свою злость, не таясь. Все мое тело напряжено от предвкушения следующего хода Мидаса.

Какое-то мгновение он просто смотрит на меня. На нем больше нет ни короны, ни мантии – только золотистая туника и штаны, заправленные в блестящие сапоги.

Ревингер отметил, что прошло несколько часов с тех пор, как они заключили соглашение. Выходит, Мидас отправился невесть куда и оставил меня здесь метаться подобно дикому зверю. В груди наряду с болью закипает гнев, обе эмоции клокочут, вырываясь на поверхность.

Не знаю, что он видит в моем лице, однако я в его вижу многое. Теперь я понимаю его так, словно все, что Мидас говорил, – это небрежно написанная на его губах ложь. В страницах, которые он занял в моей жизни, нет ничего настоящего.

Наше молчаливое разглядывание друг друга прерывает стук в дверь. Мидас идет к комнате, где стоит клетка, и закрывает позолоченную дверь, прячет итог произошедшего, а потом велит постучавшемуся войти.

Из коридора заходят две служанки, их золотые одеяния закрывают их с головы до пят, на голове каждой – одинаковые чепчики. Одна несет груду одежды, а другая держит поднос с едой. Обе приседают в реверансе, после чего направляются к купальне.

Слышу звяканье труб и визг воды.

Мидас прочищает горло и говорит более мягким голосом:

– Они подготовят для тебя ванну, и ты сможешь помыться и поесть.

От удивления я замираю. Я думала, он попытается снова запихнуть меня в комнату с клеткой. Была готова к его бранным вопросам, как я из нее выбралась, что тут делал Ревингер, а вместо того он протягивает мне руку в знак примирения.

– Я не хочу принимать ванну, – скрежещу я зубами. Не хочу принимать ванну только потому, что это он так приказал.

Мидас вздыхает.

– Аурен, клетка…

– Я не вернусь в эту богами проклятую клетку! – злобно проговариваю я ожесточенным шепотом. – Ты можешь привести всех кузнецов в королевстве, но, клянусь всевышними богинями, я сломаю все двери. Можешь запереть меня в этой комнате, приставить сотню стражей, но я…

Я осекаюсь, вспомнив о служанках в соседней комнате, и мы оба украдкой смотрим в сторону купальни.

Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, я наклоняюсь к Мидасу и говорю таким тихим голосом, чтобы слышал только он один:

– Если еще раз попробуешь запихнуть меня сюда, я буду бороться с тобой и больше никогда не превращу в золото ни одного предмета.

Яд, выплескивающийся из моего рта, искрит ярче любого огня. И пусть он опалит Мидаса так же сильно, как он обжигал меня.

Мидас замирает, от гнева на его загорелом лице, на щеках, появляются два красных пятна. Я повергла его в изумление, судя по тому, что он даже дышать забывает. Он не привык к такому моему поведению, к этой девушке, которая не пресмыкается перед ним и не падает ниц.

Я тяжело дышу от разъяренного запала, звучащего в моем голосе. Не удивлюсь, если мои золотые глаза вдруг полыхнут пламенем.

Мидас смотрит на меня. Вижу, как он размышляет, почти слышу кружащие в его голове мысли, пока он пытается придумать, как со мной сладить. Мне это понятно, потому что все эти годы моей любви я не только вздыхала по нему, но и наблюдала. Я его изучила так же, как кто-то изучает язык.

Это было необходимо из-за его трудного нрава, потому что я совсем не хотела попасть к нему в немилость или вывести из себя. Только по причине моего обостренного восприятия к его эмоциям, по причине многолетнего изучения, я знаю, как устроен его разум.

Лицо Мидаса добреет, его глаза цвета рожкового дерева становятся нежнее, словно мне удалось до него достучаться.

Мидас поднимает руку и проводит подушечкой большого пальца по моему подбородку. Я замираю и отворачиваю голову, но он обхватывает ладонями мое лицо и смотрит на меня измученным взглядом.

– Мне очень жаль, Драгоценная. – Его дыхание овевает мои губы, голос выражает раскаяние.

Раньше я бы расчувствовалась. Склонилась бы к нему, как цветок, сгибающийся в его присутствии. Но я не льну к его руке и мои губы не приподнимаются во всепрощающей улыбке. Ресницы не трепещут, а с губ не слетает вздох.

Потому что… слишком поздно.

Повязка с глаз сорвана. Теперь сердце не сжимается. Внутри не появляется трепет. Он сломал во мне что-то большее, чем просто сердце. Он сломил мою волю. Мою силу. Мой голос. Он сломил и мой дух, а я ему позволила.

Бремя любви, которую я так долго питала к нему, спало. Оно сходит, как высохшая мертвая кожа, трескающаяся под палящим солнцем. Бесцветные, опустошенные полоски, которые больше ничего не чувствуют. Я больше никогда не стану глиной, которую он лепит по своему желанию. Я сама себя вылеплю.

– Я вел себя неподобающе. Был совершенно не в себе, – говорит он, мягкими пальцами лаская мои щеки, пока я смотрю на золотые пуговицы его рубашки. – Я чертовски волновался за тебя, а после случившегося мне необходимо было тебя уберечь. Ты только что ко мне вернулась, да и все эти переживания, связанные с Четвертым королевством… – Мидас смолкает и опускает руки с моего лица.

Я ничего не говорю, слишком увлеченная раздумыванием над его витиеватыми фразами и углубленная в крепкую почву того, что он на самом деле делает.

Он меняет тактику.

Мидас не дурак. Он знает, что мои угрозы существенно усложнят ему жизнь. Я ведь как никак ему нужна. От меня зависят все его притязания на трон. Законы Ореи диктуют, что править могут лишь те, кто наделен магией, и Мидасу нужна моя сила, чтобы обман продолжался.

Что скажут люди, если внезапно он перестанет превращать предметы в золото?

Ему нужно, чтобы я была довольной. А как еще можно вернуть надо мной власть, кроме как дергая за струны моей души?

В прошлом ему всегда удавалось убедить меня хорошо себя вести. Делать то, что он велит, доверять тому, что он говорит, и позволять ему делать все, что взбредет в голову, пока я чахну за позолоченными прутьями.

Но Мидас не может удерживать меня без согласия и никогда не захочет, чтобы я осознала правду. Ему не выгодно, чтобы я очнулась и поняла, какой огромной силой я в действительности наделена.

Пока мы стоим, погруженные в тишину, в ванной комнате перестает журчать вода, и спустя мгновение выходят служанки. Перед уходом они склоняются в реверансе, а потом покидают комнату. И даже тогда я ничего не говорю.