Энни повесила статью на холодильник, и каждый раз, когда Сэм протягивал руку за молоком, перед ним возникало его большое, глупо улыбающееся лицо очаровательного единственного сына, который вернулся домой, чтобы заботиться о своей любимой и больной матери.

Вот в чем великая ирония всей ситуации. Он якобы вернулся домой в этот дерьмовый городишко, чтобы заботиться о матери, которая всю жизнь его обожала, а теперь не может этого сделать. На самом деле Сэм уже три недели не заходил в «Бурные воды».

Он делает большой глоток пива, изо всех сил стараясь об этом не думать, но подавление, как и все защитные механизмы, временами подводит, и к нему резко возвращаются воспоминания об их последней встрече. Сэм видел замешательство матери, когда открыл дверь в ее комнату, и те несколько мгновений, которые ей понадобились, чтобы понять, кто он такой. Ее хорошие дни становились все реже; большую часть времени она злилась, крича на персонал. Сэм принес ее любимый ланч – зити[13] с фрикадельками из «Сантисьеро он Мэйн», местной забегаловки, которая все еще держалась спустя тридцать два года работы. Она неряшливо ела свою порцию, снова и снова задавая ему одни и те же вопросы. Во сколько «Бинго», и где Рибси? Сэм объяснял, что «Бинго» каждую среду и пятницу в четыре часа в зале отдыха, а Рибси, семейный спаниель, внезапно умер в 1999 году, мелкий гаденыш, на той же неделе, когда Сэм уехал в колледж, и оставил ее совершенно одну.

– Знаешь, ты точно такой же, как он, – вдруг сказала Маргарет.

– Как кто? – спросил Сэм, откусывая твердую корочку от куска итальянского хлеба.

– А ты как думаешь? Как твой отец. – Она отложила вилку. – Я всю жизнь держала это в себе и больше не могу. – Хлеб застрял у него в горле.

– О чем ты говоришь, мама?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, Сэм. Ты – эгоист. Ты эгоцентричный. И обращаешься с женщинами, как с дерьмом.

Сэм напомнил себе, что говорит не она, а ее болезнь. И все же даже сейчас, вспоминая отвращение на ее лице, он с трудом проглатывает пиво. – И хочешь узнать маленький секрет? – она заговорщически понизила голос. – Ты тоже ее бросишь. Эту твою милую жену. Ты кончишь так же, как он.

Сэм задвинул обратно свой стул и вышел из комнаты, из здания, на парковку. Вернувшись домой, он сказал Энни, что плохо себя чувствует, и сразу лег спать. Салли Френч, директор пансионата, остановила его в коридоре во время следующего визита, два дня спустя, и попросила пройти с ней в ее кабинет.

– Ваша мама перестала говорить, – объяснила она с другой стороны стола, уверяя его, что это, вероятно, временный симптом ее состояния. Но это было не временно. На деле Маргарет Статлер больше не произнесла ни слова. Ни один из ее врачей не видел случая мутизма («неспособности генерировать устно-вербальное выражение», как объяснялось в ее медицинском заключении), наступившего так быстро. В течение следующей недели Сэм умолял мать поговорить – просто сказать хоть что-нибудь, чтобы те слова не стали последними, что она произнесла.

Но она смотрела на него пустым взглядом, тяжесть ее обвинений висела между ними. Ты кончишь так же, как и он. И тогда он сделал то, что делал всегда, когда жизнь разворачивалась не так, как ему хотелось: ушел.

Сэм знает, что это трусость, но с тех пор он не заходил внутрь, чтобы не встречаться с ней. Маленькая деталь, которую он скрывал от Энни. Вместо того, чтобы разбивать себе сердце, он сидел в машине, потягивая пиво и задаваясь вопросом, сколько еще здесь оставаться.

Сэм смотрит на свой телефон – уже шестьдесят шесть минут, и поворачивает ключ в замке зажигания.

Достаточно долго.

Официально заявляю: мне скучно до безумия.

Это не значит, что я не пытаюсь найти, чем себя занять, потому что я пытаюсь. На днях, после того как Сэм спустился в кабинет работать, мною было решено одеться нарядно и поехать в пекарню, где обнаружился пережаренный кофе и «Бутик стиля жизни» по соседству, продающий ароматическую свечу под названием «Букмобиль»[14] за тридцать восемь долларов, и этого зрелища мне хватило, чтобы дать Честнат-Хиллу, штат Нью-Йорк, ноль звезд.

Конечно, Сэму я об этом никогда не скажу. Он прекрасно устроился, и его дело процветает. Прошло чуть больше двух месяцев с тех пор, как он открыл свой бизнес, и его расписание забито, бывшие нью-йоркцы выстраиваются в очередь, отчаянно нуждаясь в ком-то со схожим опытом, чтобы ему жаловаться. (Его внешность к этому располагает. На днях мною было подслушано, как женщина в отделе подгузников обсуждала его по телефону. «Он такой милый, что мне хочется придумать себе какое-нибудь расстройство личности, только чтобы записаться к нему на прием».) Если не считать всего этого, мне радостно, что он счастлив. Когда мы встретились впервые, он сказал, что давно об этом мечтал: о спокойной жизни и частной практике вне мегаполиса. Он это заслужил. С тех пор как десять лет назад он защитил докторскую диссертацию по психологии, он работал в детском психиатрическом отделении больницы Бельвью. Это крайне тяжелая и сложная работа.

А пока я чувствую себя ужасно, слоняясь по дому целыми днями и ничего не делая, кроме поливки растений. Поэтому решено было начать продуктивную жизнь с сегодняшнего дня. Я возьмусь за проект, избегаемый до этого в течение нескольких недель: кабинет Агаты Лоуренс, заполненный ее личными бумагами – комнату, где она умерла от сердечного приступа.

Там были все документы на дом. Как объяснил адвокат, представляющий интересы Агаты Лоуренс, в них числилась «вся мебель и прочие предметы, оставленные предыдущим владельцем дома одиннадцать по Черри-Лейн». Но кто бы мог подумать, что это будет означать шесть картотечных шкафов, охватывающих полную историю семьи Лоуренс, начиная с 1812 года, когда Эдвард Лоуренс основал Честнат-Хилл. К шкафам было страшно притронуться, жаль, что я не принадлежу к тому типу людей, что могут выбросить бумаги мертвой женщины, даже на них не взглянув. Я не могу, поэтому шкафы оставались за закрытой дверью, а работа над ними каждый раз откладывалась на другой день.

На этот день.

Я заканчиваю поливать растения на кухне и спускаюсь с чашкой чая в коридор, собираясь с духом, прежде чем открыть дверь. Комната маленькая и простая, с окном, выходящим в сад; обзор сильно закрывает разросшийся самшит, который давно нужно хорошенько подстричь. Я заглядываю в пустой гардероб и провожу пальцами по желтым обоям. Интересный цвет: как у ликера «желтый Шартрез[15]», с повторяющимися узорами, которые перетекают друг в друга. Агата Лоуренс предпочитала яркие цвета, и странно, но они мне так понравились, что мне не захотелось менять ничего в интерьере. Яблочно-зеленые стены на кухне, ярко-голубые – в гостиной.

Я слышу шорох и замечаю около дюжины крошечных мотыльков, которые бьются о стекло, пытаясь выбраться наружу. Я пересекаю комнату и открываю окно, осторожно, чтобы не усилить трещину, бегущую вниз от центра до края стекла. Еще одна мелочь, которую нужно починить. Прогоняя мотыльков наружу, я вижу, что машина Сэма исчезла. Он, наверное, уехал в тренажерный зал, куда иногда ездит во время обеда, возвращаясь с мокрыми волосами.

Оглядываясь вокруг, я обдумываю варианты. Можно превратить кабинет в гостевую спальню, но какой в этом смысл? Наверху уже есть три свободные спальни, да и кто сюда приедет? Линда? Я очень сомневаюсь, что кто-нибудь из большого города соблазнится экскурсией по торговому центру и дополнениями к долларовому меню в «Вендис[16]» на 9-м шоссе.

Я решаю отложить этот вопрос и начать с бумаг, быстро осознав, что эта семья никогда ничего не выбрасывала. Оригинальные чертежи Дома Лоуренсов, разработанные одним из самых известных архитекторов того времени. Вырезки из газет еще с 1936 года, когда Чарльз Лоуренс был доверенным лицом Рузвельта. Десятки вырезок из газет: стоические европейцы, позирующие с прямой спиной на крыльце. Семейная история так увлекла меня – они заработали миллионы на масле, а потом и на пластике – что шум, доносящийся из одной из коробок, отодвинутых в угол комнаты, я замечаю только через несколько минут.