– Теперь понятно, почему у вас в бутиках работают такие горгоны. Какие сами, такие и сани. Почему – то теперь я не удивлена, что вы бросили мать Лешки. Вы скот и монстр, – проорала я, резко остановившись на последней ступеньке лестничного пролета. Очень трудно мне было сдержаться. Очень – очень гадко разочаровываться в человеке, которого столько времени считала эталоном. – Это не мое дело, конечно. И мне бы бежать сейчас, роняя дешевые туфли. Но, этим мы и различаемся. Я так не могу, не могу бросить того, кто нуждается в помощи. Не умею. Не знаю, может вам неинтересно, но… Мама мальчика умерла. А перед смертью дала ему этот адрес. Его зовут Леша. Лешка Сопотов. И я правда познакомилась с ним несколько часов назад. Помогла ему. Все думала, почему он так быстро доверился незнакомой тетке. А ему просто не кому больше… И вы… Вы…

Боярцев застыл, превратился в статую и в его глазах промелькнуло что – то такое, от чего по моему телу толпой пронеслась волна ледяных мурашек.

– Что? Что ты сказала? – сейчас он больше не был похож на зверя. И хрип теперь был не просто болезненным, а нестерпимо раздирающим пространство. – Что ты сказала, дрянь?

– Я сказала, что ребенок несчастен… Ваш ребенок. Не врут люди на смертном одре, – господи, ну почему я такая дура. Надо бежать, не лезть в чужие жизни. Нужно просто свою жизнь устраивать, а не помогать всем встречным поперечным, и не умирать от страха за чужого мне ребенка.

– Ты сказала, что его зовут…

– Алексей Сопотов, – вздохнула я и медленно побрела вниз, больше не оглядываясь на Макара Боярцева – мецената и милягу парня, бросившего своего сына, издевающегося над дурными женщинами и абсолютного придурка и подонка.

Я так и не смог уснуть в эту ночь. Кровать, сделанная итальянскими рукодельниками краснодеревщиками, казалась мне ритуальным жертвенным алтарем. Едва я закрывал глаза, приходила она – женщина, сделавшая меня тем, что я есть. Женщина – предавшая меня, превратившая в скота и отморозка. Лежал и чувствовал звенящую пустоту, где – то в центре груди. Мне больше некого ненавидеть, это стало болезненным откровением.

Утро встретило меня серым маревом, заползшим в дизайнерскую квартиру через витражное окно, жуткой головной болью и отвращением ко всему миру. Я чувствовал себя мальчиком, у которого вселенная отняла любимую игрушку. Злился на весь свет, а особенно на чертову нищую бабу, притащившую вчера в мой дом проблему. Мелкую, ушастую проблему. Еще и строила из себя добродетель, тоже мне, мать Тереза сельского пошиба. Овца курчавая, мать ее за ногу.

– Да пошли они все к черту и щенок чужой и баба эта дурная курносая, – пробурчал я под нос, нажимая кнопку на кофемашине. – К бесам пусть провалятся, в тартарары. Это не мой ребенок. Просто выкинуть из головы, загрузить себя работой по самую маковку, и пусть все идет, как шло. Как шло, так и ехало, мать их растак.

Аппарат противно запищал, оповещая о готовности напитка. Я ухватился за чашку, как за соломинку. Ту что должна была бы меня вытащить из задницы, в которую я сам собрался зачем-то лезть.

Сделал глоток огненного кофе, ожидая облегчения. Куда там. Стало только хуже, к головной боли добавилась едкая изжога.

А ведь у пацана мочка уха справа была приросшая. Взгляд вчера зацепился сразу. Как у меня, и отца моего, и у деда была такая же мутация. Мать ругалась, когда я исправил дефект. Это первое, что я сделал, когда у меня появились деньги. До этого всегда носил стрижку, прикрывающую мое уродство. Нет, мало ли совпадений в этом безумном мире. Даже двойники есть у людей, а тут просто уродливое ухо. Не доказательство.

«Ты сам то в это веришь?» – прозвучал в моем воспаленном мозгу ехидный внутренний голос.

Через час я припарковал машину возле обшарпанной многоэтажки, удивляясь убогости окружающего пейзажа. Моя коллекционная машина смотрелась тут, как бриллиант в навозной куче. Серость и убогость, раньше не казались настолько угнетающими. Да уж, ничего не меняется. Словно законсервировалось время в этом месте, замерло, превратилось в залитую янтарем окаменелость. Я почувствовал себя жуком, влипшим в желтую субстанцию, из которой наверное нет выхода, как ни старайся. Все равно вернулся сюда, хотя клялся себе, что никогда этого не произойдет.

Домофон на подъездной двери присутствовал только для антуража. Панель с кнопками, вырванная кем-то ради развлечения с мясом, выглядела гротескно, но все же напоминала о былом величии подъезда, где жил аж целый начальник РОВД, теперь уже бывший. Я зашел в темную парадную беспрепятственно. А ведь этот дом раньше считался чем – то вроде местного «Поля чудес». Прибежищем местного бомонда. Простым смертным, таким как я, вход сюда был заказан. Я ухмыльнулся и пошел вверх по ступеням, на которых знал каждую выбоину. Черт, сбежать что ли? Трусливо развернуться и смазать пятки дорогих лоферов.

Я даже не успел нажать на кнопку звонка. Знакомая дверь распахнулась и меня обдало запахом безысходности, старого алкоголя и чего – то сладкого, давно забытого. От былой роскоши не осталось и следа. Запустение и серая безнадега, повисли на стенах клочьями выцветшей шелкографии.

– Чего надо? – мальчишка уставился на меня исподлобья, словно волчонок. – Приперся зачем?

– Не знаю, – честно ответил я, рассматривая пацана. Похож. Безумно похож на Ларку. Даже уголки губ дергаются, как у нее, когда она сердится. Сердилась… – С ухом чего?

– Дед, – односложно ответил ребенок, ухо которого даже в полумраке светилось всеми оттенками фиолетового колера. – Он вчера очухался раньше, чем обычно. Зря ты пришел. Не твой я. Сам же сказал. Правильно дед говорит, не жили богато, не хрен начинать.

– Собирайся, и бога ради, следи за языком. В твоем возрасте так выражаться моветон. Еще раз ругнешься, рот с мылом тебе вымою. Понял? – приказал я, чувствуя, что задыхаюсь. В голове словно кузнечный молот поселился. Нужно просто раз и навсегда рассеять сомнения. Просто доказать, что это лопоухое существо не имеет ко мне ни малейшего отношения и продолжить жить дальше, лелея свою ненависть к матери этого мелкого ублюдка.

– Хренотон. Куда это собираться? Я тебя знать не знаю. Может ты педофил, – приподнял бровку пацан. И вообще, кто ты мне такой, чтобы воспитывать? Воспитатель, блин.

– То-то ты вчера приперся ко мне домой, – хохотнул я, не зная, как себя вести с этим поросенком. – Поедем в клинику. Сделаем один анализ. И если…

– Кровь сдавать? Да пошел ты, – побледнело недоразумение, и я заметил россыпь веснушек на курносом носу, похожих на капли ржавчины.

– Ты боишься кровь сдавать? Ну ты и лошара.

– Я ничего не боюсь, – запыхтел Лешка, кажется. Так ведь его зовут? – Просто не хочу ничего никому доказывать. Не веришь – скатертью дорожка. Катись колбаской. Мне ты тоже не нужен. Тоже мне, махараджа, блин.

– Махараджа? Почему махараджа то?

– Потому что погань на палке, – вредно фыркнул ушастый. – Я в мультике по телеку видел. Комп то мой дед… Не важно. Телека тоже наверняка скоро не станет. Так вот, тот махараджа козлом был, как и ты.

– Аргумент. Слушай, я ведь уйду.

– Ну и вали, не больно то тебя тут ждали. Дед если тебя увидит, не жить тебе. Он вчера сказал, что ноги тебе выдерет и спички вместо них вставит и скажет что так и было. Бойся, так что.

– Прям в штаны наложил от страха и трясус. А кровь сейчас сдавать не нужно. Для установления родства достаточно слюны, – ну зачем я топлю себя? Не нужен, значит не нужен. Прекрасно. Мне то тем более головная боль ни к чему. Лишние хлопоты. Нужно валить, пока не объявился дедуля. Только терок с ним мне не хватало.

– О, это, пожалуйста. Я тебе в рожу плюну, хоть обанализируйся. Ненавижу тебя, гад, так что поднакопил слюны, – рассмеялось мелкое исчадье. Захотелось ухватить его за второе ухо и навести симметрию.

– Ах ты… – зарычал я и рванул на чертенка, ослепнув от ярости. Но пацан оказался ловчее мартышки. Громко топая по немытому полу кроссовками он метнулся во тьму, воняющую преисподней и безнадегой. Я даже среагировать не успел, когда путь мне преградила сгорбленная, но все еще крепкая мужская фигура.