- Еще хуже, если смыслим. Я принял решение делать дела с помощью существующего порядка вещей. И случилось самое худшее: я их делал.

- Я всегда считал, что, если я не знатного рода, мне следовало быть посредственностью, - сказал Мангольф.

- Все истинные двигатели человеческой истории были посредственностями в умственном отношении. Противоположных примеров не существует. И это к лучшему. Ибо посредственность, - сказал Терра, - в своих проявлениях гуманнее нас.

- А чему ей удалось воспрепятствовать? - спросил Мангольф презрительно.

- Ничему, - сказал Терра. - Участь людей всегда и неизменно неосмысленное страдание, выносимое лишь потому, что оно неосмысленное. Но посредственность не станет доводить отвратительные и жалкие судьбы человечества до последнего предела, не станет превращать их в счастливые и благородные, так же как не станет возводить на высоту идейного мышления катастрофы, которые просто заложены в природе человечества. Потому и сама она никак не может пасть до преступления, когда провалится и то, и другое, как проваливаются в человеческом обществе все идейные побуждения. С посредственностью во главе человечество имеет некоторый шанс избежать наихудшего. Прежде всего главари из числа посредственностей непременно остаются сами в живых, духовная неполноценность позволяет им это. А ведь смерть - единственное, чего нельзя простить, как внушала мне некогда самая живучая особа, какую мы знали.

- А мы умираем! - Мангольф возмутился. - Умираем, потому что мы умственно полноценны!

- Нет, - сказал Терра, - мы умираем потому, что в нас нет противоядий для нашего взыскательного ума.

- Каких противоядий?

- Презрения и доброты. У тебя было одно презрение.

- У тебя - одна доброта.

- Благодарю тебя, дорогой Вольф. В настоящую минуту у тебя ее больше. Вероятно, я никогда не был добр. В моем желании помочь людям было столько же гордыни, сколько в твоем стремлении пользоваться ими для своих целей. Мы оба согрешили через гордыню.

- Чисто богословская мысль. - Мангольф нахмурился. - Надеюсь, что до такой степени ты все-таки не забылся.

Терра, глядя в сторону:

- Поневоле раздумываешь, как бы все было, если бы могло начаться сызнова.

- Совершенно так же, - сказал Мангольф. - Чем лгать и стяжать, я предпочту снова пасть и пойти ко дну.

Терра в ответ:

- А возможно, мы в следующий раз предпочли бы безоговорочно повторять все подлости, без которых человек не может в чистоте душевной вкушать свой хлеб насущный. Насколько я понимаю, даже и богу это было бы угоднее.

Но Мангольф:

- Не глумись! Его час пришел.

Они не отрывали друг от друга глаз, и каждый искал в состарившихся чертах другого решения собственной загадки, снова надеясь обрести себя в познании сокровеннейшей сущности другого. Чтобы постигнуть друг друга до конца, они отодвинулись из полосы света. Бессознательно они искали темноты, искали укромного угла в неосвещенной комнате, чтобы там грудь с грудью шептаться торопливо и украдкой.

- Я испытал непонятные явления, - шептал Мангольф. - Власть картины, зовущей и вбирающей в себя. Я знаю, что взойду на тот холм и лишь там, наверху, умру. Тогда погибнет и голый нищий, поносивший и, один из всех, любивший меня.

- Я тебя понимаю, - шептал Терра. - И я явственно, словно в откровении, ощутил, что тщетно пытался бы застрелиться, если бы не застрелился ты. Бог принципиально не согласен принять нас врозь.

- Ты веришь в него?

- Да, - сказал Терра. - Это нелегко далось, ведь я никому не люблю навязываться.

- Знаешь ты способ спросить у него, действительно ли нам следует умереть?

- В этом вопросе я всецело полагаюсь на собственный наш здоровый инстинкт. Не будь мы оба до последней капли крови к этому готовы, разве пришла бы нам хоть отдаленно охота умереть? Бог свидетель, как мы зубами и когтями держались за жизнь.

- Ужасно! - Глухой стон проник в сердце другу.

- Бог, несомненно, требует от каждого лишь то, что он может дать. От нас он требует гордости, - горячо произнес Терра.

Тогда Мангольф выпрямился.

- Где взять оружие? Револьвер исчез. Он лежал вот тут.

Терра последовал за ним.

- Тут он и лежит, - показал он.

Револьвер лежал под лампочкой, у кровати. Мангольф взял его: тот же маленький браунинг.

- Непостижимо, - сказал он.

- Что именно? - спросил Терра.

И Мангольф:

- Они положили его возле кровати, чтобы я сам покончил с собой. Я швырнул его на пол, комната была полна людей, он исчез. А сейчас он снова лежит тут.

- Значит, заинтересованное лицо все еще здесь, - уверенно сказал Терра. Мангольф стал возражать, они поспорили, принялись шарить под мебелью и, лишь столкнувшись под каким-то диваном головами, опомнились.

- Какое нам дело до того, почему револьвер снова лежит там!

- А с другой стороны, у нас не осталось дела интереснее.

Оба беззвучно рассмеялись.

Но так как и после этой ночи должно было настать утро, они не видели повода спешить с осуществлением своего намерения. Оно было достаточно твердо, и они могли, решил Терра, преспокойно распить в его честь бутылку вина. Торжественно совершил он возлияние вместе с другом.

- Твое здоровье, дорогой Вольф! - сказал он, но потом и сам заметил неуместность традиционной формулы. - Вот какова, значит, жизнь, - заговорил он, глядя в стакан. - Вот она какова.

- Удивительно, - сказал Мангольф, глядя в свой, - как много мы от нее ожидали, несмотря на крайний скептицизм. А ведь получили много меньше, хоть и достигли вершины. Если бы мы еще мыслили во времени, то могли бы сказать: мы оставили след.

- Всякая песчинка оставляет след, - сказал Терра. - Но почему она именно в этот миг и на этом месте производит в текучих песках свое ничтожное, но такое значительное и важное трение, то ведает один бог.

Они замолчали, ибо заметили: что бы они ни сказали, - все тотчас же приводило к одной цели.

Рассвет забрезжил. Издалека сквозь тишину слабо донеслись звуки марша.

- Вот и другие идут тем же путем, что и мы. Чокнемся, дорогой Вольф. На этот раз они выпили, уже стоя.

- Но те ничего не понимают, - сказал Мангольф. - В этом их великое счастье.