========== Дюжина ==========

Проповедник вышел из церкви и взглянул на небо. Время близилось к полудню, на небе не было ни облачка, дни ещё не стали по-летнему жаркими, и утренний воздух сохранял прозрачность и чистоту. Проповедник вдохнул его полной грудью, поправил шляпу и неспешно направился к конторе шерифа.

Шериф стоял на крыльце, скрестив руки на груди и оперевшись плечом на балку, подпиравшую крышу. Проповедник медленно поднялся по ступеням и коснулся пальцами шляпы.

— Шериф Скайуокер.

Шериф в ответ кивнул и так же коснулся кончиками пальцев полей своей шляпы.

— Падре Кеноби.

Все здесь называли его так, и он привык, хотя сам, как и его учитель, предпочитал зваться проповедником. Что-то было в этом слове, что отражало его призвание и стремления куда точней, чем немного высокопарное “падре”, которое словно обязывало его быть отцом несмышлёным детям. Но они не были несмышлёными, пусть и не ведали иногда, что творят. Они были созданиями Божьими, наделёнными свободой воли, и он мог лишь нести им слово Его и отпускать в мир, где они сами распоряжались своей свободой. Он не имел права ни судить их, ни наставлять — лишь по мере сил своих показывать им замысел Божий, чтобы они по мере своих сил осознали его. А вместе с ними — и он сам, ведь он не был всезнающим отцом, он был лишь одним из них, так же бредущим во тьме на свет Господа.

Но им было удобнее знать его “падре” — и он привык. И сам попросил Скайуокера, раз уж так повелось, не нарушать заведённый порядок.

Падре встал рядом и взглянул туда же, куда всё утро смотрел шериф — на окраину небольшого города, откуда главная улица уходила в прерии, теряясь старой разбитой дорогой в мареве горизонта.

— Изрядно времени прошло, — сказал падре.

— Немало, — согласился шериф.

Падре сощурился, припоминая.

— Сколько — десять?

— Двенадцать, — поправил его шериф.

Падре кивнул.

— Вот как. Двенадцать лет назад отец Джинн привёл тебя ко мне.

— Упокой Господь его душу, — сказал шериф, и падре перекрестился.

Они помолчали.

— Что ж… — наконец сказал падре. — Помнится, я совершил смертный грех в тот день.

— И отличный выстрел, — добавил шериф.

Падре улыбнулся.

— Не хвали меня за грехи против Господа, Энакин.

— Ты всё сделал правильно, Оби-Ван, сам знаешь, — ответил Энакин. — Божьим словом и револьвером иногда можно добиться большей справедливости, чем одним Божьим словом.

— Возможно, — ответил Оби-Ван. — Хотя не уверен, что Ему эта идея нравится.

— Я что-то не вижу Его здесь, — сказал Энакин.

— Он всегда с нами, — возразил Оби-Ван.

Энакин расплёл руки и опустил ладони на кобуры.

— Что ж, — повторил он за Оби-Ваном, — в любом случае, выходит, смертный грех ты тогда всё же не совершил.

— Так это правда, он жив? — тихо спросил Оби-Ван.

Энакин кивнул.

— Ещё как. И он едет сюда.

Оби-Ван задумчиво провёл пальцами по короткой бороде, приглаживая её, и спросил: — Что ты будешь делать?

Энакин впервые за разговор обернулся к нему. Оби-Ван ждал, но Энакин только молча смотрел ему в глаза.

— Если он нападёт, — предостерегающе сказал Оби-Ван, поняв его без слов.

— Он нападёт, — уверенно ответил Энакин.

Прошло двенадцать лет, но они оба помнили тот день так, словно он был вчера. Оби-Ван — потому что потерял того, кто был ему почти что отцом, а Энакин — потому что потерял настоящих родителей и обрёл новый дом. И Оби-Вана. Падре Кеноби тогда было столько же, сколько ему самому сейчас — чуть больше двадцати. Он был вспыльчив, яростен и горяч. На этой земле даже священник носит оружие, но Оби-Ван не просто носил его. Оби-Ван был одним из лучших стрелков. Много чего встретилось им с отцом Джинном на их миссионерском пути, пока они не осели здесь, но до тех пор Оби-Ван больше стрелял по бутылкам, чем по живым людям. Он, как сам говорил, находил в этом покой, способ тренировать свою волю, фокусируясь на цели и прислушиваясь, пока Господь не шепнёт в ухо — пора. Вряд ли, впрочем, Господь говорил с ним в тот день. В тот день Оби-Ван набросил на свою веру чёрное покрывало, когда поднялся от тела отца Джинна и взял в окровавленные руки револьвер, чтобы отнять жизнь.

Выстрел был точным, они оба знали это и много лет были уверены, что тот, кто убил Джинна, мёртв. Они не нашли его тела, но в ущелье, куда он упал, было не выжить. Так они думали.

Энакин не был рождён, чтобы стать священником, и выбрал другой путь. Энакин стрелял так же метко, как Оби-Ван, который научил его этому — и Энакин жаждал нести справедливость не словом Божиим, но револьвером. Оби-Ван вначале пытался изменить его, считая своим долгом вырастить Энакина тем же, кем вырастил его самого отец Джинн. Но Энакин был другим, и Оби-Ван в конце концов понял это и больше не пытался его изменить.

Они становились всё ближе с годами — ближе, чем оба могли надеяться. Не потому, что их объединяло общее прошлое, но потому, что они знали друг друга в настоящем, знали так, как никто другой их не знал, видели так, как не видел никто другой. Словно оба касались каких-то струн, недоступных другим, слышали голос, не слышный никому больше, и Оби-Ван называл это голосом Господа, а Энакин… Энакин, пожалуй, предпочитал не давать определений. Но он слышал его лучше, чем кто-либо. По крайней мере, Оби-Ван надеялся, что это Божий глас, а не шёпот дьявола. Кто направлял его руку, когда он стрелял не глядя? Кто давал ему знать обо опасности раньше, чем она приходила? Возможно, Энакин сам выбирал, чей голос он слышит и кому даёт направлять свою руку. И если так — Оби-Ван был спокоен, потому что Энакин всегда выбирал правильно.

Их тянуло друг к другу. За столько лет Оби-Ван, имевший много возможностей, так и не связал ни с кем свою жизнь, а Энакин, казалось, никогда и не смотрел ни на кого другого. И под его пытливым, горячим взглядом Оби-Ван ощущал, что и нет никого другого для них обоих, будто судьба бросила кости и они сошлись в единственной выигрышной комбинации, которая свела их с Энакином вместе. И всё же он ждал, сам не зная чего. Энакин был безрассудней и порывистей и однажды сделал первый шаг. И Оби-Ван, может быть, никогда бы не сделавший его первым, Оби-Ван, ставший после своего меткого выстрела спокойней и сдержанней, осторожней, осмотрительней — Оби-Ван не оттолкнул его. Потому что судьба не бросает наудачу, у судьбы все кости мечены.

Со временем Энакин занял место, о котором всегда мечтал — и нёс справедливость в этот мир порохом и свинцом; Оби-Ван остался на том месте, о котором всегда мечтал для него отец Джинн — и нёс слово Божие. И они были вместе, тихо, негласно, втайне от чужих глаз, а никому и не было дела. И это была счастливая жизнь. Жизнь двоих, каждый из которых на своём месте, и дни их полны любовью и долгом, лишь дополняющими друг друга и не отнимающими ничего взамен.

До того момента, когда Энакин узнал, что Оби-Ван не совершал смертный грех. Человек с татуировками на лице жив. Смерть родителей Энакина и отца Джинна осталась неотмщённой.

— Ты не должен мстить, — говорил ночью Оби-Ван. — Энакин, возмездие — Господу.

— Ты правда думаешь, что он просто проедет мимо? — горячо возражал Энакин. — Я слышал, что выжить-то он выжил, но так и не оправился от ран. Ты не убил его, но сделал из него калеку. Оби-Ван, поймёшь ты или нет? Он идёт за тобой.

— Значит, я буду ждать, — упрямо отвечал Оби-Ван.

Энакин опустил голову и прикрыл глаза на мгновение, а потом снова посмотрел на него этим своим пытливым и одновременно просящим взглядом, который так хорошо ему давался.

— Чёрт с ней, с местью, — тихо сказал он. — Ты отомстил за нас обоих в тот день. Я боюсь за тебя.

— Не надо, — с улыбкой ответил Оби-Ван. — Страх затуманивает разум.

Энакин устало вздохнул, откинулся на подушки и посмотрел в потолок.

— Я здесь шериф, — наконец сказал он, помолчав. — И мне решать. Я не собираюсь ждать, пока он придёт за тобой.