Он сказал:

— Тебе не кажется, что ты староват для женщины тридцати восьми лет? Я говорю о своей дочери.

— Я знаю, о ком ты говоришь, — буркнул Гэвин. — Считаешь меня недоумком?

— Нет. Я считаю, что ты совершаешь неразумные поступки. На мой взгляд, это все равно как младенца совращать.

— Двадцать семь лет разницы — сущая ерунда. К тому же она прекрасно знала, на что шла.

— И на что она шла?

— Мне жаль тебе такое говорить, но мы никогда не стремились к тому, что называют долговременными серьезными отношениями.

— И это меня тоже беспокоит, — сказал Мюррей. — Считай меня старомодным, но как ты называешь такие связи — забавой?

— Забавы у студентов.

— Но тут ведь то же самое.

— Мы не были влюблены, но получали удовольствие в компании друг в друга. Давай тут и остановимся, я и так слишком много тебе сказал.

«Наверное, он прав», — подумал Мюррей. Он одновременно хотел и не хотел знать больше. Сама мысль о романе дочери еще заставляла его испытывать неловкость.

Шею сковало, и он подумал, отчего: давление или очередная ишемическая атака?

Тем временем Гэвин откинул одеяло и принялся изучать свою ногу, на удивление тонкую для такого крупного мужчины. Часть кипятка попала на голень, оставив злое красное пятно.

— Как ожоги? — поинтересовался Мюррей, радуясь, что обсуждение сексуальной жизни дочери закончено. — Болят?

— Еще бы, — ответил Гэвин. — Знаешь, на руке потребуется пересадка кожи, так что в дополнение к уголовным обвинениям я предъявлю гражданский иск о компенсации ущерба, и твоей дочери придется выплатить мне миллионы.

— Так уж и миллионы, — усомнился Мюррей, который занимался несколькими случаями по поводу изуродованных рук. — К тому же Лиззи не миллионерша. В самом деле, разве обязательно подавать в суд? Зачем привлекать закон?

— Из принципа, — заявил Гэвин. — Она гонялась за мной, как дикое животное.

— Давай прекратим. Если ты не против. У меня от этого разговора повышается давление, — сказал Мюррей.

— Дыши глубже, чувак. Рано или поздно тебе придется разбираться.

— Не придется, поскольку меня только что хватил удар.

— Микроудар. Ты говоришь как моя мать: «Не спорь со мной, у меня от тебя мигрень». Таким образом она избегала конфликтов.

Мюррей попытался представить Гэвина маленьким мальчиком, который, болтая ногами, ест сэндвичи с арахисовым маслом.

— Она еще жива?

— Условно говоря. Альцгеймер.

— Что ж, — сказал Мюррей, — жаль это слышать. — И, к собственному удивлению, почувствовал, что ему действительно жаль. — А отец?

— Умер тридцать лет назад, пошел на лодке и утонул. А твои родители?

— У матери был рак легких, — ответил Мюррей, — а через неделю после ее смерти у отца случился сердечный приступ.

Тогда стояла долгая хмурая зима. Мать лежала с кислородной маской, а отец ухаживал за ней, шаркая по дому в мягких стариковских тапочках. Они удалились в коттедж на берегу, и Мюррей проводил там с ними много воскресений, глядя на холодный серый Атлантический океан. Отошли в прошлое семейные праздники, долгие летние дни, когда они все вместе строили песчаные замки, собирали моллюсков и загорали, отчего чувствовали себя подтянутыми, веселыми, живыми. Сидя в коттедже со своими престарелыми родителями, Мюррей не мог представить более унылого места и всегда с радостью возвращался в свой дом с видом на Белые горы.

Гэвин шумно отхлебнул воды и поставил кружку на тумбочку, потом откинулся на подушку и закинул левую руку за голову.

— Раз уж мы тут застряли вдвоем, можно провести время с пользой.

— Что ты предлагаешь — петь походные песни?

— Нет, — ответил Гэвин. — Давай подумаем. Ага, вот: расскажи мне о себе какой-нибудь секрет, Мюррей. Удиви меня.

— С чего бы?

— Потому что мне скучно.

— Тогда ты первый.

— Ладно, — сказал Гэвин. — Во Вьетнаме я однажды пристрелил собаку. У нее было бешенство, шла пена изо рта. Вот я ее и пристрелил, а труп бросил там же. Всё. Твоя очередь.

Мюррей облизал губы. Они пересохли и потрескались; казалось, вот-вот лопнут.

— А что за собака? — уточнил он.

— Какая разница?! Дворняга! Бешеная дворняга. Я выстрелил ей в голову, она еще две минуты дергала лапами, а потом застыла. И теперь чертова псина мне снится, — добавил Гэвин. — Давай, твоя очередь.

Мюррей растерялся: он не знал, о чем рассказывать. Все в его жизни, кажется, было предсказуемо, ничего удивительного. Конечно, кроме того, что случилось в тот вечер тридцать два года назад.

— Если не можешь ничего вспомнить, тогда расскажи, о чем ты жалеешь, — не отставал Гэвин. — Все о чем-нибудь жалеют. Мне, например, жаль, что я не переехал в Канаду. Тогда меня не послали бы во Вьетнам и я не убил бы ту проклятую собаку. Еще жалею, что не завел детей пораньше. И что в девять лет не запретил кузену трогать мою пипиську.

— Сочувствую.

— А как насчет тебя? Ага, знаю: ты жалеешь, что подал в отставку и вышел из Конгресса, после того как тебя избрали. Угадал?

— Я не успел принести присягу, поэтому не подавал в отставку. Просто снял свою кандидатуру.

— Ну все равно. И что?

— Нет, я не жалею, что не поехал в Вашингтон. Вместо этого я служил в Законодательном собрании Нью-Гэмпшира. Тридцать лет. Я сделал много хорошего.

— И тебе этого достаточно?

— То есть?

— Масштабы-то разные. Наверное, иногда ты жалел, что не присоединился к большим ребятам в Вашингтоне?

Мюррей начал раздражаться:

— А что еще мне оставалось делать? Я только что потерял жену и сына. Мне надо было растить трех детей. Я не мог сбежать в Вашингтон и бросить их на няню.

Гэвин, казалось, задумался над его словами, и Мюррей закрыл глаза. Он хотел еще поспать. У Гэвина, однако, были другие планы.

— Расскажи мне о кампании, — потребовал он. — Это ведь тяжелое испытание для семьи. Все время на глазах у публики и прочее.

Мюррей вспомнил, как Дэниел навернулся лицом вниз около «Зиппера» и его сняли фотографы; подумал обо всех тех субботах, когда они колесили по штату в «блэрмобиле». Страдала ли его семья? Он вспомнил срывы Лиллиан: как она отбрила противника абортов во время встречи с учителями и как наорала на репортера, раскопавшего случай о вандализме в Нортгемптоне. Должно быть, трудно держать себя в руках, зная, что в любую минуту можешь что-нибудь ляпнуть. И все-таки она никогда не жаловалась.

— Все не так страшно, — произнес Мюррей.

— А чем занималась твоя жена?

— Она была домохозяйкой, — ответил Мюррей. — Но работала не покладая рук, — поспешно добавил он, поскольку слово «домохозяйка» все еще напоминало о Бетти Крокер:^[38] печенье, мастика для пола и виртуозно застеленные кровати. Не стоило так называть жену. Рут права — как он мог забыть?

— О, мне известно, что это значит, — заявил Гэвин. — Моя мать занималась семьей и домом, и тех, кто говорит «всего лишь домохозяйка», надо пристрелить. Но она ведь еще и писала?

— Откуда ты знаешь?

— Элизабет упоминала.

— Да, писала, — подтвердил Мюррей.

— Что именно?

— Короткие рассказы.

— Где-нибудь публиковалась?

Неизбежный вопрос. Раньше он иногда думал: было бы легче говорить людям, что Лиллиан писательница, если бы она публиковалась. Мюррей не гордился такими мыслями, но ему правда хотелось бы показать экземпляр «Атлантика» и сказать: «Видите? Здесь напечатан рассказ моей жены».

Не в первый раз ему подумалось: сними он с Лиллиан часть домашних обязанностей, она, возможно, сумела бы что-нибудь опубликовать. Но он этого не сделал. Конечно, он ободрял жену, но на нее беспрестанно обрушивались домашние заботы вроде ремонта подвала, которые целиком поглощали ее. Он ни разу не вызвался съездить в магазин или приготовить ужин; если кто-то из детей болел, он никогда не предлагал посидеть с ними, чтобы Лиллиан могла уделить час-другой себе.

Теперь Мюррей с грустью размышлял об этом.

Он оправдывал свое поведение тем, что был кормильцем, содержал семью. Но сейчас, в разговоре с Гэвином, он подумал: если бы он дал Лиллиан больше свободного времени или хотя бы нанял домработницу, те часы, которые жена проводила в гостевой комнате на третьем этаже, могли бы вылиться во что-то ощутимое. Даже восхитительное.