Он был созерцателем организованной им жизни других – а где-то там, внутри него, невидимо кипела его собственная. Он был одиночкой, не допускавшим к себе никого ближе границ созданного для них пространства.

Я спросила, влюблен ли он? Он ответил, что конечно. В танцы Барышникова, оперу, музыку Шопена, черных котов, пианино Марты Аргерих и гитару Кирка Хэммета, голос Нины Симон, белый цвет, перьевые ручки, свечи, виски и сигареты, запах ванили, мотоцикл, шпионские романы Джона Ле Карре, Тома Уэйтса и теплый ветер в лицо. В свой дом и свою землю.

Он спросил, влюблена ли я? Конечно, я тоже. В истории, от которых дух захватывает. В поступки. Полутона. В героев своих книжек. В тренчи. Скорость. Перемены и переезды. Черный кофе. Фрэнсиса Андервуда. Скандинавские детективы. В то, чтобы быть за рулем. И у руля. В страсть. В «Происхождение всех вещей» Элизабет Гилберт, все романы Ю Несбе и голос Леонарда Коэна. А еще в руки своего мужчины. И свою тоску по нему. И, что уж там, в фильм «Любите ли вы Брамса?» с Ингрид Бергман и Энтони Перкинсом. Он спросил, не сорок ли мне случайно в таком случае лет – ну, как в «Брамсе» у Саган? Я кивнула. Он восхищенно присвистнул. Как в кино. И это был прекрасный звук.

***

Так я перестала коллекционировать кафе и города для завтраков.

Мы встречались каждое утро ровно в 9.00 у него в Hot dog. Завтракали до 10. В его свободные часы днем я придумывала нам маршрут и занятия, и мы куда-нибудь ехали на его мотоцикле или моей машине. Очень скоро этих свободных часов для меня в его расписании стало больше.

В Бруклэндсе, на старейшей трассе для кольцевых гонок, мы тестировали новые тачки и ездили наперегонки. В дюнах на берегу северного моря гуляли босиком и смотрели, как волны сливаются с солнцем и превращаются в кипящее золото. Ходили в кинотеатр смотреть спектакль «Ромео и Джульетта» и слушать «Турандот». Фотографировали разноцветных птиц в лесу в Сассексе. По пятница ели фиш-энд-чипс в кафе на Тотэнэм кресчент – только там его умели готовить правильно: из пикши, не из трески. Кормили прирученных лис у него дома и медитировали с видом на озеро. Праздновали Рождество со специальным кексом из сухофруктов и орехов – поливали его коньяком и поджигали. Приносили белые гвоздики на могилу его мамы. Лепили вареники, жарили русские оладьи и смотрели японское кино по ночам в моей квартире. Ездили в Лондон на электричке, читали по ролям купленные в вокзальном магазине книжки и выдумывали истории про пассажиров. Путешествовали по Хайлэндс в Шотландии, сидели на обрыве над облаками, смотрели в бесконечность и подолгу молчали. Каждый о своем. Я тогда спросила, та ли у него жизнь, которую он хотел? Знает ли, что будет дальше?

Я вот всегда знала. С 12 лет – что стану писателем. Что точно выберу длинный и сложный путь, чтобы больше пережить. Я выдумывала для себя разные циклы и роли и исполняла их – была журналистом, работала в казино, была просто женщиной потрясающего мужчины – взрослого, могущественного, красивого и гениального. Свои сорок лет я мечтала встретить богатой женщиной, искупавшейся во всех своих профессиональных амбициях, молодой и красивой. Любимой и влюбленной. Свободной настолько, чтобы подарить той девочке, что в 12 лет писала в тетрадях сказки о любви, жизнь писателя. И вечно летать по всему миру. И вечно влипать в новые истории.

Он же никогда не хотел кем-то стать. Он всегда хотел что-то делать. Он всегда был собой – рыжим олененком в белой рубашке с музыкой в голове в своей единственной точке мира. Все так как он хотел? Нет, все так как он хочет сейчас. Что будет дальше? Дальше все просто будет – это же Англия.

***

Наши отношения не вписывались ни в какие шаблоны – ни английские, ни русские. Мы не были любовниками, не были приятелями. Мы просто были вместе и без ума друг от друга. Я называла его Принцем. Он меня – Ветром. Он любил мне что-нибудь рассказывать – «давай я тебе что-нибудь расскажу – послушаем, наконец, идеальный английский». А я обожала записывать его истории и на русском читать ему вслух. Он говорил, что это звучит ужасно. Как грохот промокшего барабана, толпа из тысячи человек, мычание быка, топот копыт и стая летящих птиц одновременно – примерно так, как древние легенды описывают звуки ветра. Ему нравилось учить меня медитировать и удерживать на одном месте. Мне – срывать его с привычного курса и мчаться по новому. Он коллекционировал шутки про русских. Я – про англичан. Ему больше всего нравилась про «на ипподром женщинам из русских селений вход воспрещен». Мне – про «джентльмены, это частная драка или каждый может присоединиться?» Еще он надеялся, что я останусь. Я же знала наверняка, что уеду.

***

Накануне отъезда я спросила его, как принято прощаться и как это на самом деле – уходить по-английски? Он сказал, что главное – ничего не делать до тех пор, пока англичанин сам что-нибудь не сделает.

Была пятница. Февраль. Через месяц расцветут магнолии.

Он приехал ко мне с двумя бутылками английского игристого, двумя бокалами, двумя сумками индийской еды и сказал, что останется на ночь. Он налил нам по первому бокалу – сухое, ледяное, как ежик впивающееся в язык и горло. Он спросил: «Тебе нравится?» Да, невероятное. «Слишком предсказуемое.» Мы вышли на балкон смотреть на небо. Было холодно. Он спросил: «Что видишь?» Я видела стаю золотых рыб. «Странно. Я вот вижу римскую армию. Пойдем есть». Мы молча съели панир с пряной лепешкой. Залпом выпили по второму бокалу. Мы смотрели друг на друга – но впервые не улыбались и не знали, о чем говорить. Я спросила, чем он станет заниматься в освободившиеся «наши» часы. «Стану играть в теннис и думать о своей бессмертной душе.» Я сказала, что он сейчас, кажется, все портит. «Единственное, что может что-то испортить в Англии – это погода.» И потом: «А ты меня бросаешь!» И поцеловал в губы. Долгим жестким поцелуем, который не допускал ответа. «Это кто-то изобрел, чтобы прекращать бессмысленные разговоры. А ты о чем подумала?» Он налил нам по третьему бокалу и снова вышел на балкон. Я тоже. Он поднял лицо к небу и закрыл глаза. Я обняла его и прижалась лбом к его спине. Не знала, что сказать. Поэтому говорила как в плохом кино: что буду очень скучать, что мы не потеряемся, что будем писать друг другу письма. Что это было прекрасное время и что я еще сто раз прилечу. «Конечно, прилетишь – у тебя здесь дочь.» Я обняла его еще крепче.

***

«Когда мы не заметили тот момент, когда могли влюбиться? Я же не настолько англичанин, чтобы хотеть быть тебе только другом.»

Я не помню момента, который мы упустили. Нет, его не было. Я иногда думала – какой он без одежды? Длинный, тонкий, крепкий и идеальный – как гоночный английский Vanwall 1958 года. А в сексе? Скорее всего, одержимый. При всей своей внешней сдержанности он писал страстную музыку, играл на гитаре как дьявол. Да и мотоцикл, прямо скажем, не для снеговиков.

Да, одержимый – тот, который не спрашивает разрешения, не закрывает глаза, активен до изнеможения и не сдерживает крик. Без стеснений, без пауз, без церемоний. После которого, выровняв дыхание, говоришь: «Вау!» Но я ни разу не представляла с ним себя. Со мной все время был запах моего мужчины. И без него мне не вкусно жить.

«Ты улетаешь к нему?»

Нет. Я улетаю для себя. К высоким каблукам и прямым волосам. Долгим дорогам, московской скорости, непредсказуемости. К новым главам и новым страницам. Новым персонажам. В свой дом, где от звенящего ледяного воздуха утром больно дышать. Туда, где мне всего хочется. Где я начинаю с чистого листа. И да, туда, где мой мужчина – в постоянном движении, новых изобретениях, среди безумного количества людей и их восхищения. Туда, где мне его мало. К тому, что я хотела когда-то изменить. Я снова ветром улетаю к самой себе – чтобы снова шептать ему на ухо и раздувать огонь.

Артур лег на диван. Я укрыла его пледом, легла рядом лицом к нему и обняла. Погладила его волосы цвета закатного солнца.