Добежать до монастыря удалось менее чем полудюжине стражей. А через какое-то время туда ощупью добрался гонец с требованием немедленного ответа, не пострадало ли от нисшедшего с небес дыма собранное в качестве подати, но нашел одни обгорелые остовы зданий. Все гонги сплавились в подобие медных голов с кристаллической кожурой. В капли-корольки слилась и свинцовая черепица. Растрескались яростно пышущие стены, когда истлели, обратились даже не в уголь, а в тончайшую сажу деревянные перекрытия. Уцелело лишь двое затворников, находившихся в преддвериях Прыжка Льва в Великую Пустоту, – и только по глиняной трубе, выведенной в бывшие покои настоятеля, мог слышать их гонец.

– Ход зерен света и тепла отведен тигром земного праха по разумению своему, и лишь льву черного простора дана сила действовать, – услышал он, прежде чем частицы его собственного тела вовлеклись, посредством жара, во всеобщий круговорот.

Аномалия была здесь. Причем не только магнитная, гравитационная и радиационная одновременно, но и аномалия альбедо. Такого не описывал ни один учебник, ни одна монография. Аэрофотосъемка регистрировала темное, почти черное пятно – под определенными углами такой эффект дает вода. Озеро или болото. Но в неприметной долине между двух хребтов, заросших редкостойной тайгой, не было даже родника.

Савостин вновь и вновь складывал карты – здесь! Вот оно, это пятно, вот мензульный столик, вот его координаты. С точностью до десяти секунд дуги большого круга. До двухсот примерно метров. Куда уж точнее!

Доползти сюда пешком от Чуйского тракта, почти от Ташанты, – само по себе приключение. Неделя пути. По ночам дьявольски холодно, здесь за две тысячи над балтийским нулем, две с половиной, может быть. И переть на себе весь поисковый металлолом – удовольствие ниже среднего. А еще жратва, карабины, котелок и прочее.

Но дороги хотя бы для вездехода здесь нет. Поэтому нет и палатки – только шалаши. И спальники облегченные, и Чорос, который знает все здешние травы, дичь и рыбу. И заменил своим знанием две трети жратвы по весу – крупа гораздо легче консервов.

Савостин еще раз сложил карты со снимками. Взял снимки месячной давности и весенние, по только что сбежавшему половодью. Совершенно одинаково.

Одинаково… Весной и летом, в половодье и…

Почему ж родник не попался? Вода хотя бы для чая. Как Чорос без чая – местного, соленого, с копченым салом? А ведь не пустыня. Трава. Жухлая, август, но…

Оказывается, он смотрит прямо на Чороса. Ему в висок, в мясистую скулу. Тот полуобернулся, кивнул:

– Сегодня бомба не ищем, вода ищем? Да. Внутри.

И потопал по ломкой, хрусткой траве каблуком.

– А близко?

– Сажень пяток, однако.

Первые, от кого Чорос научился русскому языку, были сектанты-беловодцы. И странный это был русский. С «самарским русским» геофизика Савостина имевший мало общего. Вместо метров – сажени, вместо килограммов – фунты и пуды.

Савостин с изумлением увидел, как Чорос прошел десяток шагов, внимательно глядя под ноги, лег на землю и приложил к ней ухо. Переполз метра на три, послушал там. Развернулся на сто восемьдесят градусов, головой туда, где были ноги, – и в таком положении послушал.

– Речка, – сказал, не поднимаясь. – Водопад, однако.

– Копать давай? – полуспросил Савостин. Пусто было в голове. Никак не ухватить было за хвост эту многопараметрическую аномалию. Места, где раньше хранилось оружие массового поражения, обычно узнавались по развалинам построек – кроме, разумеется, всех видов геофизической съемки. Тут не было ничего.

– Тол есть? Лопата не пробьешь.

– Как так?

– Труба. Каменный. Не пробьешь.

Каменная труба – опера какая-то. «Не счесть алмазов в каменных пещерах». О! Что он сказал?

– Пещера, что ль? Дак подо всей долиной, или… А не видно снаружи… Вон кустик…

Выпаливал несвязное, а в голове точно фары приближались, разгоняя мутную мглу, – и наконец выстроилось: не во всю ж долину эта труба, то есть пещера, растения откуда-то же берут воду! Трещины, протечки в трубе. Вон там пятно более сочной, более зеленой травы…

Уже темнело, а они с Чоросом копали и копали. Один уставал – лопату брал другой, а сменившийся шел с топором наверх. Приносил одну жердь и несколько сосновых веток для шалаша. И снова копал. Почва была щебниста, хрустела и скрежетала под лопатой. Когда ушли на глубину больше роста человека, пришлось прерваться. Дальше нужен кто-то, кто будет стоять наверху и выбрасывать землю из ведра. Ужин – консервы и полфляжки воды. Завтрак – галеты и по глотку. Шурф медленно углублялся. Фляжка Чороса к вечеру опустела, как ни экономили. Ночью разостлали на земле майки и полотенца, утром из них удалось выжать почти кружку воды. Ура! Позавтракали, запивая галеты. Побродив по долине, Чорос нашел какие-то листья:

– Жуй, меньше воды уйдет.

Листья оказались кисловаты, и правда, перебили жажду.

Шурф углублялся. Уже не пили – только смачивали губы, жевали Чоросовы листья. Есть не хотелось. Жажда совсем заглушила голод. Даже не слезились глаза, когда туда попадала земля. Молчали – надо было держать рот закрытым, беречь последнюю влагу в горле: когда сомкнется глотка всухую и не сможет проглотить – это будет конец. Болели глаза, потому что веки скребли по глазным яблокам с противным «хррр». Савостин – его черед был стоять наверху – не уверен был, что видит Чороса в глубокой яме, что вообще что-то видит. Даже хвост веревки, на которой болталось ведро, – вот, только что в руках держал! – даже он куда-то исчез.

Э! Как так исчез!

И снизу, словно эхом его мысли, донеслось:

– Э… э… э…

Должен был быть плеск, но плеска не было. Савостин схватил запасную веревку, привязал на ощупь к жерди, выдернутой из шалаша, кинул жердь поперек шурфа и полез. Почти свалился, цепляя сапогами стенки. Веревка кончилась, а дна не было. Было что-то округлое, выпуклое, он схватился в охапку – и его понесло по спирали. Нет, по какой-то другой кривой. Вниз, но не прямо, не вертикально. Будто ехал по перилам, но завязанным лихими узлами. Да нет, не может быть перил, это от жажды мерещится, институт вспомнил, там последний… нет, крайний раз, крайний, не последний, еще не закопали! – дурачился так. В пятки жестко поддало, он не удержался на ногах и растянулся.

И некоторое время валялся, пока не сообразил, что лежит на мокром. Мокрое! Можно сосать! Какие-то капли влаги попадали в горло, доходили до скорежившихся от безводья внутренностей. Стонал. Или кто-то рядом стонал. Наконец оказался в силах оторваться от мокрого песка и поднять голову. Чороса не было. Был сумрак, еле-еле брезжил в нем луч сверху, из жерла шурфа, и в этом еле сереньком свете начальник поисковой группы был один.

Один, ни шороха возле, вот только стон…

И еще это, похожее на перила, на спираль, на узлы – нет, не на то и не на другое. Что-то дикарски мощное, плетенное из гнутых труб толщиной с человека. И эти трубы стонали.

Савостин встал. Его зашатало, и он оперся на трубы. Снова опустился на колени и начал сосать песок. Заставил себя оторваться. Где Чорос? Обошел вокруг витой конструкции, перебирая руками. Это, что ли, он говорил, каменная труба? Под ноги попалось дерматиновое ведро. Короткая лопата для рытья шурфов. Сам-то напарник где?

А вот эта вещь точно чужая.

Чашка, нет, пиала. Без ручки. Испачканная… Чем? Провел пальцем, понюхал – пахнет чем-то съедобным, лизнул – сладко. И в ней… У них такой штуки точно не было. Огарок свечки! Понюхал и его. Пахло цветами. Или духами.

И все время этот стон. Постучал по трубам. Нет, не трубы. Потому что не полые. Плотное внутри, сплетенная из стержней толщиной в мужское тело геометрическая форма.

Ноги заплелись – упал, опять пососал мокрое. Башка соображала все лучше и лучше. Вот только стон мешал. Из этого подземелья ведь придется вылезать. А как? Наверно, так, как тот, кто принес пиалу. И свечку. Свечка ведь горела прежде, чем потухнуть. Нагар есть. И стеарин, или из чего она там, таким узором сплавлен – если бы уронили, как он ведро уронил, – отбилось бы, помялось. Какого вообще размера пещера? Позвал негромко – «ау». Понеслись такие многосложные отзвуки, что стало ясней ясного: огромная, целое метро. Потеряешься. Как Чорос.