Петр зашагал в сторону хутора, где жили Мурашовы и Бондари. Все мигом утратили интерес к происходящему и двинулись к костру. Иван Ильич тоже отошел погреться, оставив Василия в одиночестве на краю проруби.

Кузьминична, вытирая слезы – или речную воду – со щек, рассказывала односельчанам подробности встречи с покойником:

– Я, стал быть, гребу, а он как выскочит – и прям в глаза так: зырк! Думала, сама помру там же. Ну, Васька, ну, учудил! Сам ведь прорубь мастрячил, а оно вон зачем…

– Сам себе могилу… прорубил, – изрек Мурашов, затягиваясь папироской.

Жена в сердцах замахнулась на него.

– Поостри мне тут! Людей бы постыдился…

– Ну, будет тебе, Лиза, – примирительно сказала тетя Зоя, по старой памяти называвшая прежних учеников по именам. – Не время ссориться: человек погиб.

– Хороший человек, – добавил Иван Ильич.

– Дрянь, – обронил Мурашов.

Едва не уронив полотенце, Кузьминична отвесила мужу воспитательную затрещину. Тот с философским выражением лица оглядел дымящийся на снегу окурок и снова полез в карман за папиросами. Кузьминична же, возмущенная непробиваемостью супруга, добавила:

– Кому сказано: закрой поддувало! Хоть бы и дрянь – не тебе судить, алкаш проклятый.

Эти слова по-настоящему задели мужика. Мальчишки часто дразнились «Мураш-алкаш», но чтобы родная жена… И ведь пил не больше остальных, просто у него как-то веселее выходило. Между тем Кузьминична под укоряющим взглядом старой учительницы вновь присмирела и натянула полотенце на полные плечи.

– Стало быть, ты его последним видел? – спросил Назаренко Ивана Ильича.

– Наверное.

Мураш даже возмутился:

– Ну, щас! Ты днем на хуторе был, а я Ваську видал вечером.

– Оба мы видали, – кивнула Кузьминична. – Часов в пять он на реку пошел, верно, Кеш?

Тот покачал головой и важно ответил:

– После шести дело было. Стемнело почти. Домой Васька возвращался, еще в руках чего-то нес – инструменты, наверно…

– Это как же так? – удивился Иван Ильич. – Что ж он, вернулся, а потом по темноте топиться пошел?

– Тогда уж до утра бы обождал, – нерешительно предположила Кузьминична.

– Наверняка утром и утопился.

Шериф, поняв, что от служебных обязанностей сегодня увильнуть не удастся, зашагал в сторону деревни. Следом отправились остальные.

Кузьминична кое-как натянула рейтузы, кофту и, накинув шубу на плечи, вместе с мужем пошла по дороге на хутор. Иван Ильич в одиночестве остался ждать у костра. Он успел пожалеть о собственной самонадеянности: второй раз сил, чтобы поднять Ваську, ему может и не хватить. Немолодой уже.

Через четверть часа со стороны хутора подъехал тонированный крузак, заднее сиденье которого накрывали старые простыни.

– Вода ведь, а мне машину продавать скоро, – непонятно кому объяснил Петр, когда тело уложили на отведенное место. – Садись, Вань, тоже. До дома довезу.

– Ты в райцентр – и назад? – спросил Иван Ильич, когда машина свернула к деревне.

Петр мотнул головой.

– В город поеду. Похороны надо устраивать, с батюшкой договориться.

– Вы… повидались хоть?

– Не случилось, – после паузы ответил Петр.

– А приехал-то когда?

– Часа два назад.

– И не побоялся зимой до нас добираться?

– Чего тут бояться? Машина проходная, на перевале чисто.

– Сдувает…

– Ага.

О чем вообще должны разговаривать брат умершего и его лучший друг, которые за всю жизнь двумя словами не перекинулись? На счастье впереди показался кирпичный барак, в котором жили Зоя Ивановна с племянником. Крузак остановился у крыльца. Иван Ильич пожал Петру руку и вылез из машины.

Не умел он вести светские беседы. Жизнь не научила. Кивнули головой при встрече да на прощание – и ладно.

В бывшем общежитии, где живут Осинниковы, одна общая кухня, ванная и всего три комнаты. Первую занимает тетка, вторую Иван Ильич, а в последнюю недавно въехал священник: куда городскому человеку без удобств? А тут удобства есть, сохранились с прежних времен, когда в деревне рыболовецкий совхоз да консервный заводик работали и молодежь сюда ехала. Даже отопление раньше было, но в перестройку все полопалось. Пришлось печки ставить. Тетке так даже больше нравится, а то как будто и не в деревне живешь.

Таких общаг было всего пять, их для семейных строили в конце семидесятых. Две давно сгорели, другие две спились. Эта – самая приличная. Тетке сразу дали комнату, и Иван Ильич после развода здесь бывал регулярно. Городскую-то квартиру жене оставил, но жил все больше по гостиницам, между рейсами. Сюда приезжал изредка: в гости, да подремонтировать что-нибудь. Чего-нибудь всегда хватало.

Иван Ильич повесил куртку на крючок, между теткиным пальтишком и допотопной шинелью отца Геннадия, потом переобулся в холодные тапки и потопал к своей двери. У попа вроде тихо, а в теткиной комнате голоса. Он с минуту подумал, потом замерз и решительно постучал.

– Заходи, Ваня.

Тетя Зоя всегда знала, кто стоит за дверью. В школе, объясняла она, каждый опоздавший стучал по-своему. Вся ее жизнь прошла в окружении одних и тех же людей: бывших учеников и их родителей, а после – детей и даже внуков. И не такому научишься.

За круглым, крытым белоснежной скатертью, столом сидели хозяйка и отец Геннадий. Молодой поп при виде соседа нахмурился, уставился в чашку с остывшим чаем. У них с Иваном Ильичом как-то сразу не заладилось. Живут через стенку, вместе чистят снег, рубят дрова по очереди, а при встрече нос воротят.

Священник кое-как подружился лишь с тетей Зоей. Верующих в деревне мало. В основном – старухи, которых по умолчанию много не бывает. Тетка в их число не входила, но ценила соседство с культурным человеком.

– Садись, чайком согрейся, – Зоя Ивановна уже поставила на стол третью чашку и указала племяннику на свободный стул. – И сладенького возьми. Сегодня ватрушки с творогом по новому рецепту.

Он сел и потянулся к блюду с выпечкой. Тетя Зоя увлеклась кулинарией после окончательного выхода на пенсию. Каждый день что-то изобретала из того куцего ассортимента, что предлагали в местной лавке. Денег от племянника брать не хотела, но продукты принимала. Иван Ильич после переезда в деревню увлекся рыбалкой и сбором дикоросов, к чему даже в детстве душа не лежала. Курятник сколотил, завел птичек – интеллигенции по статусу такое не положено, а ему можно. В общем, последние два года тетка готовила много и разнообразно.

– Увезли Васю?

– Увез Петр.

Иван Ильич отложил ватрушку на блюдце. Домашний творог имел крепкий силосный дух, перебивающий жиденькую китайскую корицу. Есть невозможно, но расстраивать тетку не хочется. Сама наверняка не пробовала – за весом следит.

– Хоронить когда будут, сказал?

– Пока нет. В городе. С батюшкой тамошним договариваться собрался.

– О чем это? – поднял голову отец Геннадий.

– Ну как это по-вашему называется… отпевание, кажется?

Поп отодвинул чашку и встал, едва не задев люстру головой.

– Совсем сдурели! То купания эти, то самоубийц отпевать собираются! Где он? Я все растолкую.

– Уехал уже, – поспешно ответил Иван Ильич.

Характер нового батюшки бывал горяч. Немногочисленных прихожан он нещадно стыдил и корил на проповедях. Сам жил скромно, пост держал строго, по утрам растирался снегом, а с мая по октябрь купался в море, которое у здешних берегов прогревалось едва до восемнадцати градусов. Если такой человек станет учить Петра, как ему правильно брата хоронить, добром это не кончится.

– Это ничего, что уехал. Телефон у него есть? – высоченная фигура в черном грозно нависла над Иваном Ильичом.

– Да кто его знает…

Поп шумно выдохнул, поблагодарил хозяйку и ушел к себе.

– И не стыдно врать-то? – поддела племянника тетя Зоя.

– Не на исповеди, – он машинально откусил от ватрушки здоровенный кусок. Сухой пахучий творог комом встал в горле, но отступать было некуда.

– В чем-то ты прав, конечно: все эти обряды – для живых. Пусть Петя хоронит, как ему кажется правильным.