– Какая же ты глупая, банши, – он щерится, обдает ее своим зловонным дыханием, и к глазам Лидии подступают слезы. Она и сама знает, что дура. Не «что-то», как сказал когда-то Стайлз, а дура.

Его руки сжимают ее бедра, и она знает, что там останутся синяки. Красные, лиловые, синие – все, какие он только захочет оставить на ней.

Он мнет ее, царапает. Целует. Жадно, ловя каждый ее рваный вдох и выдох. А Лидия невольно вспоминает тот их поцелуй в раздевалке, который сейчас казался ей настолько нереальным и блеклым на фоне той боли, что окутывает ее. Как будто его не было. Как будто ее всегда целовал лишь Ногицунэ, лишь для того, чтобы подчинить и унизить.

Ее разум проваливается в небытие, и до боли знакомые ей руки, которые сейчас ломают ее тело, деформирует его, отходят на второй план. Мозг включает автозамену – она не хочет знать руки, которые одним своим присутствием на теле насилуют ее.

Лидия потеряла контроль, она даже слышала свои стоны будто издалека. Не стоны наслаждения – стоны боли. Могла бы и закричать, но сил не было. Да и в чем толк? Она все еще плохо контролирует свои способности.

Ногицунэ разрывает ее платье, отбрасывает в сторону, как ненужное тряпье. Он мог бы взять ее так, просто задрав юбку и прижав к стене – но лису хотелось, чтобы Стайлз видел ее. Видел нагой, униженной, с синяками по всему телу. Еще слаще становилось от того, что душа парня внутри сопротивлялась, билась. Он надеялся спасти ее.

Дух усмехнулся. Сейчас две жизни в его руках.

Кожа Лидии белая и пока без шрамов. Ногицунэ позволяет себе провести по ней руками, ощущая ее мягкость и нежность. Потом надавливает, мало внимания обращая на хлипкий кусок ткани на груди, прямо на ребра, впивается ногтями, заставляет ее схватить его за руки, царапать их, прося остановиться. Он проникает под бюстгальтер, мнет ее грудь, заставляет выгнуться дугой от боли и унижения.

Лидия пыталась думать, что это Стайлз. Ее взгляд уткнулся в каменный потолок, и она переключилась. Когда его руки сомкнулись за ее спиной, сражаясь с застежками бюстгальтера, она упорно представляла, что это делает Стайлз, что они не в подземельях дома Эйкена, а в той же чертовой школьной раздевалке, например.

Лифчик летит куда-то к платью, и теперь его зубы сомкнулись где-то на ее груди. Слабая иллюзия рассеивается, и банши тонко вскрикивает от внезапной боли. Она хочет дать ему пинка, завалить на пол и осыпать градом ударов прямо по лицу, чтобы показать, что она против. Черт возьми, против.

И сделала бы это, если могла. Но не может.

Ее грудь опадает, как только он прекращает свою пытку. Теперь все гораздо и гораздо хуже.

Он кладет Лидию прямо на пол. Не мягко, как это сделал бы Стайлз (она уверена, что именно так он бы и сделал), а буквально швыряет ее, выбивает воздух из легких от столкновения полностью голой спины с холодным полом и его острыми камнями. Лидия поджимает колени в отчаянном жесте, пытаясь удержать себя от громкого стона боли, но Ногицунэ оказывается между ее ног в мгновение. Касается ее колен одной рукой, другой медленно расстегивает ремень на штанах. Так уверенно.

Как будто она какая-то шавка, которая раздвинет ноги по первому приказу хозяина.

Нет. Нет, нет, нет. Внутренний Стилински уже надрывается от боли.

Он проводит рукой по ее бедрам, касается последнего элемента одежды на ней. Чуть приспускает, и Лидия уже готова лягнуть его. Он чувствует это и поэтому заводит ее руки за голову, держа их одной своей. А Лидия все еще слабее. Она извивается, не позволяет оставить себя совершенно обнаженной, делает последние усилия. В какой-то момент ее сопротивление достигает высшей точки, и Ногицунэ снова бьет. Теперь не ладонью – кулаком. Прямо в челюсть. Оставляет на красивом лице огромный синяк, возможно, не только синяк. Ее голова свешивается набок, так, будто она – марионетка, которой отрезали всего одну ниточку. На этом ее сопротивление заканчивается.

Ногицунэ резко входит в ее податливое тело. С сознанием, без сознания – все равно. Главное – обесчестить, опозорить, подавить ее. Лис даже не смог бы назвать этот их акт сексом. Или изнасилованием. Это – метафора доминирования. Над Лидией. Над Стайлзом, который сейчас проклинает его, кричит, бьет по ушам. И ему совершенно плевать на них обоих.

Он двигается в ней быстро, рвано. По полной. Она лишь тихо постанывает, пытается понять, где находится ее тело. Голова настолько кружится, что банши не может ухватиться ни за одну точку перед ней. Слезы, которые она пытается сдерживать.

Которые уже перестала сдерживать.

И она плачет – так, как только может. Беззвучно, тихо, повернув голову в сторону, окропляя каменный пол соленой влагой. Она уже не чувствует рук на себе, и боль от чужих прикосновений вдруг кажется фантомной.

Взгляд ловит красную клетчатую рубашку, невольно останавливается на ней. Теперь рубашка казалась кроваво-красной, а не привычно веселой и пестрой – такой, что Лидия могла бы закатить глаза на эту безвкусицу.

– Стайлз? – последняя надежда. Она чувствовала измождение, а голова казалась огромной, как сахарная вата на тонкой палочке, и тяжелой, как кусок свинца. Может, напоследок ей все-таки удастся увидеть самого дорогого во всем мире человека.

Чувствует лишь поцелуй в щеку. Бесформенный, бесчувственный. Будто долг отдал.

– Официально похоронен, малышка.

Она слышала его отдаляющиеся шаги. Такие спокойные и мерные, будто не он вырвал ей сердце и раскрошил ее на куски. Заживо. А Стайлз, который мог бы собрать ее воедино, теперь прекратил существование.

Мартин поняла, что любить Стилински надо было тогда, когда это был все еще он.