Второй глаз всё ещё видел, хоть и замутнено, заплывший от нескончаемых ударов при допросах. Его опять швырнули в эту камеру, как какое-то животное. Теперь жизнь Леви состояла из бесконечной боли. Почему из всех, кто был там, для пыток выбрали именно его? Как бы то ни было, они знатно проебались: Леви молчал до сих пор. Для Аккермана было не важно, сколько времени его будут держать в собственном дерьме, блевотине, без еды, воды и на транквилизаторах. Вонь в камере уже давно переступила порог того, что может выдержать нормальный человек, и ублюдки заходили сюда в противогазе, хотя Леви заставляли сидеть на грязном, воняющим отходами, плесенью и крысиным дерьмом бетонном полу в одной рубашке. Та тоже уже давно превратилась в грязный мешок. Его волосы и борода сильно отросли. И как же мрази любили таскать за них когда-то непобедимого капитана. Но Леви терпел. Ненавидел всё это, но терпел. Думал, что грязь — это самое ужасное в его жизни. Но теперь на это уже было плевать. За попытки привести себя в порядок или прибрать в камере его тут же били электрическим разрядом сквозь решётки, и он вскоре смирился с тем, что эта камера-помойка — его новое жилище. Да и — на фоне остального — можно было потерпеть и это. Пытки стали обыденностью. Обливание ледяной водой на морозе, избиения, ломание костей, вывихи суставов — он всё это выдерживал с достоинством. Сюда его привезли уже накаченным какими-то транквилизаторами, и он не мог оказать никакого сопротивления. Тогда он думал, что окончательно сломается. Своей силой при скромных размерах тела он всегда невероятно гордился. Но под веществами его сила превращалась в ничто.
Периодически, когда доза препарата в крови падала, он переставал пускать слюну, высказывал, что все они трусы, раз не могут справиться с ним без помощи наркоты. На допросы же его водили полностью связанным и под меньшей дозой препарата. Сознание значительно прояснялось. Боль чувствовалась слишком ярко, но при этом говорить он всё равно отказывался. И сил на то, чтобы выбраться, всё равно не хватало. Леви надеялся, что пройдёт время и его тело выработает хоть какую-то терпимость к препарату, но годы шли, и, казалось, что дозу постоянно повышали, если видели, что Леви слишком активно шевелится. Да и плевать: главное было не разбалтывать лишнего, а это уж Леви делал превосходно. Ему могли сколько угодно выдирать ногти и загонять туда иголки: он ничего не рассказал бы. И лишь по одной причине: тогда, четыре года назад, эти ублюдки вряд ли добрались до Эрвина. Их штаб был спрятан достаточно надёжно, чтобы его было почти невозможно засечь, если не знать точно, где искать. Надежда на то, что Эрвин жив, что у него сейчас всё хорошо, что тот начал новую жизнь, и была тем, что заставляло Леви молчать. Ничто не сможет развязать ему язык. До Эрвина не должны добраться. И Аккерман обеспечит ему безопасность любой ценой. Леви всё равно уже мёртв внутри. Он больше не чувствовал почти ничего: физическая боль была лишь отголоском душевной раны, которая саднила, словно была свежей.
Изо дня в день Леви заставлял себя прокручивать в сознании смерти товарищей. Чтобы помнить. Чтобы оставаться в сознании и не отъехать мозгами. Он напоминал себе о том, что только это было важным, а всё остальное — нет.
В голове день за днём крутилась лишь одна простая мысль — нужно выбраться отсюда и прирезать всех этих тварей, всех до единого и истязать каждого так же, как они заставили мучиться его команду. Леви терпел всю боль и жил надеждами о мести. Ему хотелось схватить какого-нибудь урода из тех, что прикончили его товарищей, и освежевать его: острым ножом сантиметр за сантиметром отделять кожу от мышечной ткани, а затем бросить эту мразь в кипящий котёл, чтобы наслаждаться его криками боли. За Жана. В голове мелькали страшные картинки внутренностей, перемешанных с песком, ошмётки Кирштайна, попавшие на одежду Аккермана, и Леви закипал, чувствуя никогда не заканчивающуюся ненависть к сделавшим это. Следующему он выколол бы глаза, вспорол бы живот и заставил жрать то, что натекло, только чтобы отомстить за Порко, хоть этого блондинистого гада он сам обещал зарезать. В ушах раз за разом под гусеницами танка трещали черепа Марселя и Порко. И этот самый блядский танк превратил малышку Пик в окровавленное пятно. Она наверняка даже не поняла, что умерла. Всё случилось слишком быстро, слишком кроваво. Кончину Конни он не видел, но прекрасно слышал и предсмертные крики, и смех тех, кто отрезал голову Спрингеру. Леви знал арабский, так же, как и многие другие языки, и распознать издевку и насмешку не составило труда.
«Ребята… Я выберусь отсюда и убью каждого, кто виновен в вашей смерти. Если надо будет, уничтожу целую страну ради вас…»
Леви лежал в собственном дерьме и моче, стараясь, чтобы как можно меньше попало в рану и рот. Он намеренно двигался максимально медленно, чтобы твари по ту сторону решетки думали, что он все ещё под наркотой. Но за столько лет Леви научился контролировать себя и в таком состоянии, так что сейчас лишь делал вид, чтобы уменьшить бдительность надзирателей.
— Эй! Пёс! — противный, визгливый голос разнесся по подземелью, а следом послышался лязг решётки. — Хочешь пить?
Леви не ответил, лишь слабо дернул ногой.
— Какой же ты жалкий, — с насмешкой протянул мужчина и, надев противогаз, бесстрашно открыл клетку. — Отсосёшь за воду?
Грубо подтянув иссохшее тело Леви за волосы, ублюдок схватил его за шею.
— Правильно, пёсик. За воду и еду нужно платить, — нараспев протянул мужчина, одной рукой придерживая Леви, второй — спешно расстегивая армейские штаны. Ему было плевать на то, что Аккерман был весь в дерьме. Тот сам выглядел ненамного лучше. Множество дней подряд прозябать в этой дыре с одной задачей — вытянуть из молчаливого мужика информацию по его союзникам и каналам связи — сделали своё дело. Но Леви упорно молчал уже четыре года подряд. И все эти четыре года небольшая команда была без возможности развязать язык Леви. Что они только не делали. В ход шло все: и избиения, и издевательства, и ножи, и наркотики, и изнасилования. Но ничего не помогало.
Леви изо всех сил сдерживался, чтобы не накинуться на эту мразь и не разорвать голыми руками. Он затуманенным взглядом смотрел на едва вставший член, весь в белом налёте, размышляя, как это смогло встать. Член был больше похож на шмоток мяса, нежели на нормальный половой орган. У ублюдка явно было какое-то заболевание, и Леви мог только надеяться на то, что не подхватит эту заразу. Хотя, учитывая все эти годы, было удивительно, как он ещё не подох от сифилиса, сепсиса или чего хуже.
Надзиратель криво тыкнулся в щёку Леви, мерзко посмеиваясь, и Аккерман почувствовал невероятную вонь. Он уже почти перестал различать запах чего бы то ни было, сам вечно находясь в дерьме, но запах мочи и какой-то кислятины так сильно ударил в нос, что Леви был готов поклясться — это не мыли как будто бы год. Вблизи капитан мог рассмотреть, насколько плачевным было состояние этого члена: противного бледно-розового цвета, со странными вкраплениями, словно маленькими язвочками. Вокруг головки прилипла какая-то белая дрянь. Наверное, она-то и воняла так кисло.
Мужчина резко схватил Леви за лицо, разжимая рот, словно собаке. Аккерман приложил почти нереальные усилия, чтобы заставить себя не сдерживаться и всё ещё играть роль послушной тряпичной куклы. Ублюдок тут же всунул свой мерзкий, волосатый член в рот.
— Ну что, нравится тебе, сучка? — проговорил он, сразу же начав двигаться. Орган был настолько мягким, что Леви почти не ощущал его, но от запаха и мерзости ситуации хотелось блевануть, и тошнота быстро поступала к горлу. Помня, что рвотные позывы, накаченный транквилизатором, он сдерживать не мог, Аккерман позволил желудку опорожниться.
