«В самой наружности его, – отмечал некто Попов, – было много особенного: он то отпускал кудри до плеч, то держал в беспорядке свою курчавую голову; носил бакенбарды большие и всклокоченные; одевался небрежно; ходил скоро, повёртывал тросточкой или хлыстиком, насвистывая или напевая песню. В свое время многие подражали ему, и эти люди назывались a la Пушкин… Он был первым поэтом своего времени и первым шалуном».

Опять из наблюдений Ксенофонта Полевого:

«…когда к нему приходил гость, он вставал с своей постели, усаживался за столик с туалетными принадлежностями и, разговаривая, обыкновенно чистил, обтачивал и приглаживал свои ногти, такие длинные, что их можно было назвать когтями».

«В 1828 году Пушкин был уже далеко не юноша, тем более, что, после бурных годов молодости и тяжких болезней, он казался по наружности истощённым и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице; но он всё ещё хотел казаться юношею».

Вот ещё одно описание Пушкина, относящееся, по-видимому, ко времени его тридцатилетия. Сделал его путешествующий поляк Станислав Моравский:

«Небрежность его одежды, растрёпанные (он немного был плешив) волосы и бакенбарды, искривлённые в противоположные стороны подошвы и в особенности каблуки (стоптанные?) свидетельствовали не только о недостатке внимания к себе, но и о неряшестве… За исключением одного раза, на балу, никогда его не видел в нестоптанных сапогах. Манер у него не было никаких. Вообще держал себя так, что я бы никогда не догадался, что это Пушкин, что это дворянин древнего рода. В обхождении он был очень приветлив. Роста был небольшого; идя, неловко волочил ноги, и походка у него была неуклюжая. Его речь отличалась плавностью, но в ней часто мелькали грубые выражения».

«Однажды, – вспоминал Лев Пушкин, – в бешенстве ревности он пробежал пять вёрст с обнажённой головой под палящим солнцем по 35 градусам жары».

Видно, что Пушкин чем-то озабочен. Он в рассеянности угощается за дружеским застольем.

– Как тебе кажется это вино? – спрашивает хлебосольный хозяин.

– Да ничего. Сносное, пожалуй, – рассеянно отвечает тот.

– А поверишь ли, еще месяцев шесть назад и в рот нельзя было взять.

– Поверю.

– Пушкин, – задыхаясь от восторга, сказал Кюхельбекер, – ты настоящий сын солнца!..

– Не слишком верь этому, Кюхля. Никита, который выносит мой ночной горшок, другого мнения…

– Раевский – настоящий генерал. У меня есть тому доказательство…

– Какое?

– Он сказал мне однажды потрясающее правило, как не проиграть. Любое решение на войне, учил он меня, правильное. Проигрывает тот только, кто не может принять никакого решения. Клянусь, этим можно руководствоваться не только на войне…

– Ну, как дела? – спрашивает Пушкин.

– Хуже не бывает, не печатают меня.

– У меня хуже…

– Как так?

– Ничего не пишу…

О том, как относиться к Дантесу:

«Это был столь же ловкий (gewander), как и умный человек, но обладал особенно злым языком, от которого и мне доставалось, – вспоминал в своих записках генерал Р.Е. Гринвальд, его остроты вызывали у молодых офицеров смех"

Как-то речь зашла о женщинах. Некто граф А…н сказал барону Дантесу:

– Барон, про вас говорят, что тут вам очень везёт, особенно с замужними.

– Чтобы в том убедиться, граф, вам осталось только жениться…

Барон Дантес носил на пальце перстень с изображением какой-то коронованной особы. Возможно, Карла Девятого, по своим тогдашним лигитимистским настроениям. Видимо, перстень в художественном отношении был не особо высокого качества.

Пушкин решил уязвить его:

– Поглядите, господа, барон носит на пальце изображение обезьяны!

– Не думаю, иначе это был бы ваш портрет, – не задумываясь сказал Дантес.

Враждебные отношения между Дантесом и Пушкиным возникли не сразу. О вовсе незаурядных качествах будущего убийцы поэта говорит тот факт, что Пушкин испытывал к нему некоторое время род приязни:

«Красивой наружности, ловкий, весёлый и забавный, болтливый, как все французы, – пишет И.М. Смирнов, – Дантес был везде принят дружески, понравился даже Пушкину, Дантес дал ему прозвание Pacha a trois gues (трехбунчужный паша), когда однажды тот приехал на бал с женою и её двумя сестрами…"

Вот как пишет о Дантесе его приятель князь А.В. Трубецкой, даже после смерти Пушкина державший сторону его убийцы:

«Дантес был статен и красив; на вид ему было в то время лет 20, много 22 года. Как иностранец, он был образованнее нас, пажей, как француз – остроумен, жив, весел. И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой мы узнали гораздо позднее. Не знаю, как сказать: он ли жил с Гекерном, или Геккерн с ним… В то время в высшем обществе было развито бугрство. Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккерном он играл только пассивную роль. Он был очень красивый, и постоянный успех в дамском обществе избаловал его: он относился к дамам вообще, как иностранец, смелее, развязнее, чем мы, русские, а как избалованный ими, требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже принято в нашем обществе.

В то время Новая Деревня была модным местом. Мы (кавалергарды) стояли в избах, эскадронные учения производились на той земле, где теперь дачки и садики 1 и 2 линии Новой Деревни. Все высшее общество располагалось на дачах поблизости, преимущественно на Чёрной речке. Дантес часто посещал Пушкина. Он ухаживал за Наташей, как и за всеми красавицами (а она была красавица), но вовсе не особенно «приударял», как мы тогда выражались, за нею. Частые записочки, приносимые Лизою (горничной Пушкиной), ничего не значили: в наше время это было в обычае. Пушкин хорошо знал, что Дантес не приударяет за его женой, он вовсе не ревновал, но, как он сам выражался, ему Дантес был противен своею манерою, несколько нахальною, своим языком, менее воздержанным, чем следовало с дамами, как полагал Пушкин. Надо признаться, при всём уважении к высокому таланту Пушкина, это был характер невыносимый. Он как будто боялся, что его мало уважают, недостаточно почёта оказывают; мы, конечно, боготворили его музу, а он считал, что мы мало перед ним преклоняемся. Манера Дантеса просто оскорбляла его, и он не раз высказывал желание отделаться от его посещений. Natalie не противоречила ему в этом, быть может, даже соглашаясь с мужем, но, как набитая дура, не умела прекратить свои невинные свидания с Дантесом. Быть может, ей льстило, что блестящий кавалергард был всегда у её ног. Когда она начинала говорить Дантесу о неудовольствии мужа, Дантес, как повеса, хотел слышать в том как бы поощрение к своему ухаживанию. Если б Natalie не была так непроходимо глупа, если бы Дантес не был так избалован, всё кончилось бы ничем, так как в то время, по крайней мере, ничего, собственно, и не было – рукопожатие, обнимания, поцелуи, но не более, а это в наше время были вещи обыкновенные».

Пока всё…

Не хотелось бы зваться пушкинистом. Хотя я и в самом деле подозреваю, что всякий русский, рано или поздно, в какой-то степени им становится. Любопытно было бы проследить – почему?

Думаю так, что Пушкин в какой-то необъяснимо высокой и законченной форме выражает собой тип русского человека и тип русского характера. Не говорю при этом, что тип этот представляет некое совершенство. Законченность его характера как раз в том, что он вобрал в себя все противоречия и загадки того, что во всем мире величают натурой русского, русским характером.

Пушкин, сам умерший в долгах, как в шелках, исхитрился после смерти своей полтора столетия уже кормить неплохим хлебом и часто даже с маслом легионы анатомирующих его короткую жизнь. Здесь тоже загадка. Как могла эта недолгая жизнь вместить столько, что до сей поры представляется неисчерпаемой?